Твари Господни (СИ) - Мах Макс - Страница 14

– Нота, я не врач…

– Разберешься.

– В чем?

– Нас интересуют больные, долгое время находящиеся без сознания или почти без него.

– Все?! – в голосе Алекса зазвучал неподдельный ужас.

– Нет, – успокоила его Лиса. – Только некоторые. Мы ищем мужчину, предположительно, в возрасте от сорока пяти до пятидесяти пяти лет. Лежит он где-то года с девяностого, может быть, с девяносто первого, скорее всего, в ФРГ или в Израиле. Еврей или немец, может быть, половинка, эмигрировал из СССР с первой Андроновской волной, то есть, в 1984 или 1985 году.

– Почему не в США или ЮАР? – спросил заинтересовавшийся задачей Алекс.

– Нет, он не в Америке, – покачала головой Лиса. – А вот про ЮАР это ты правильно, Алекс, сказал. Значит, еще и Африка, но сначала все же Израиль и западная Германия.

– Ладно, – пожал плечами Алекс. – Сделаю. Израиль маленький, с него и начну. Сколько даешь времени?

– До завтрашнего вечера.

– Ты в своем уме? Я же потом сам в спячку впаду!

– Не страшно, – усмехнулась Лиса, допивая коньяк. – Мы тебя понесем на руках.

– Постой! – Алекс подозрительно смотрел на Лису, как бы не веря своим ушам. – Куда это вы меня понесете, и кто это мы?

– Мы, это я, Дама Пик и Черт, а понесем мы тебя в Европу.

– Постой! – он даже руки поднял от возмущения. – Это значит еще три биографии?

– А я тебе разве не сказала?

– Нет!

– Ну извини, – сказала она весело. – Старая я, Алекс, и память у меня плохая.

– Что б ты знала, – медленно и со значением сказал в ответ Алекс. – Черт кроме русского ни одного языка не знает. Он их не может выучить.

– Да? – Лиса задумалась, пытаясь сообразить, что можно в этом случае сделать. Черт был ей необходим, но без языка его даже за эмигранта не выдашь. Границу закрыли в восемьдесят девятом, сразу после переворота, и больше не открывали, а за десять лет любой дурак хоть чему-нибудь да научится. Тем более, он молодой…

– Эх, – сказала она вслух. – Не хотелось мне с Махно связываться, но, видно, судьба. Найди его, Алекс, и попроси о встрече. Место назначает он, но время – ночь и не позже, чем через три дня.

Было уже три часа ночи, когда она наконец добралась до ванной. Бык жил богато. Дом у него был великолепный, и, хотя назывался по-старому дачей, это уже был, скорее, загородный особняк, чем те развалюхи, которые сотнями тысяч наплодились за последние двадцать лет на дачных участках вокруг больших и малых городов. Однако Лев Сергеевич Конопенников, один из первых в СССР кооператоров, мог на законных основаниях позволить себе много больше, чем простой советский труженик. Мог он себе позволить и двухэтажный дом в лесу, и ванную комнату, вполне буржуйскую, с джакузи и прочими излишествами тоже, потому что никогда не зарывался, платил со своих миллионов партийные и профсоюзные взносы, жертвовал на благотворительность, и не забывал отстегивать крышовавшим его – каждый, разумеется, по-своему – Конторе и бандитам.

Сейчас Бык спал. И спать ему предстояло до завтрашнего позднего вечера, когда Черт заберет их отсюда на машине и увезет в далекое никуда. Вот тогда и Бык сможет проснуться. Проснется, найдет записочку от "любимой женщины", и поймет, что они ушли. Дело тут было не в недоверии. Бык стал членом организации много лет назад и ни разу не дал повода в себе усомниться. Другое дело предосторожность. Чем меньше будут знать "посторонние", тем лучше для них самих, ну и для Лисы с ее группой тоже.

Она разделась и посмотрела на себя в огромное зеркало – от пола до потолка – служившее ванной комнате одной из стен. Ну что ж, ничего особенно плохого она в своем отражении не нашла. Впрочем, ничего хорошего тоже. Ей было сейчас сорок шесть, а не двадцать, и все эти долгие годы она провела в подполье, а в подполье, как говорил какой-то политический диссидент – то ли Сахаров, то ли Григоренко – можно встретить только крыс. Вот такой крысой она и стала, жестокой, коварной, живучей.

Перед Лисой в отраженном пространстве ванной комнаты стояла не старая еще женщина, во всяком случае, отчетливых следов увядания заметно не было. Разве что морщинки под глазами и в углах губ, да чуть-чуть на шее. Но вот было бы желанным, могло ли быть желанным это сухое, поджарое тело "состарившейся" на беговых дорожках спринтерши? Вопрос. Сама она его себе никогда не задавала, потому что никогда раньше он не был для нее актуальным. Судьба сводила ее с разными мужчинами и разводила, иногда, после одной единственной встречи. Никого из них она не любила, хотя некоторые были ей лично симпатичны. Кайданов был первый, в кого, как ей тогда казалось, она влюбилась, а Некто был вторым и единственным, по поводу которого она теперь не сомневалась, что любит. Герман то ли жив, то ли нет, но, в любом случае, он – прошлое. А Некто, казалось, действительно стал тенью, однако теперь у нее появилась надежда, и в ярком свете этой невероятной надежды увиденное Лисой в зеркале, ей решительно не понравилось. И ведь сейчас у нее был серьезный повод. Не просто так – из самодурства или любви к искусству – а для того, чтобы изменить внешность, которая дважды засвечена в Европах, а теперь, оказывается, известна и здесь, дома, собирается она совершить это безумие. И не ради своей безнадежной любви, а ради того, чтобы возвратить в мир одного из самых сильных из известных ей магов, предстоит всколыхнуть паутину.

"Да, уж, – усмехнулась она, все еще разглядывая свое мускулистое тело. – Побегают паучки!"

Они же не могут знать, что здесь произошло, да и где точно произошло, узнать им будет затруднительно. И мысль, первая мысль, которая появится у них при таком мощном вмешательстве в ткань мироздания, будет вполне ожидаемой: а что если кто-то наколдовывает сейчас смертный приговор сразу всем членам Политбюро? Лиса знала, этот ужас преследует не только советских бонз. В США то же самое. Вот только возможности такой, к сожалению, у подполья не было, и нет.

"Ладно, – сказала она себе. – Достаточно! Решила, значит, будем делать ляльку гладкую, и нечего зубы себе заговаривать. Все равно ведь морда твоя, донна Рапоза, им известна, так почему бы и нет?"

– Нота! – крик едва пробивался через ватные пласты, заложившие уши. – Нота!

"Кто такая Нота?" – но даже думать было больно, не то, чтобы еще что-то делать, слушать, там, или говорить.

– Нота! Ты там, чего творишь, сука, траханная?

"Господи! Люди, да оставьте же меня в покое. Дайте, умереть, что ли. Я ведь не железная… "

Боль уходила и приходила, разнообразная, как фантазии маньяка. Она выворачивала кости, рвала сухожилия, прижигала паяльной лампой нервные окончания…

– Нота, твою мать! Отзовись или я выломаю эту гребаную дверь!

"Отзовись, Нота! А то эта тварь будет продолжать орать над моим ухом!"

От воплей этой тетки, звавшей свою Ноту, у Лисы начинала пухнуть голова, острые когти боли вонзались в мозг и начинали в нем ковыряться.

"Господи!"

С оглушительным грохотом, какой, наверное, должна производить лопнувшая снизу доверху плотина – какой-нибудь Днепрогэс или другая ГЭС, Братская, например, – рядом с Лисой распахнулась дверь и ударила ее в плечо. Но удара Лиса почти не почувствовала. Это была такая крошечная боль по сравнению с морем огня, в которое бросил ее грохот, что даже говорить было не о чем. Надо было не говорить, а кричать, но кричать она не могла, сведенное судорогой горло не способно было породить ни единого звука, оно и воздух-то пропускало с трудом.

– Нота! Господи! Родная!

"Замолчи, тетка! Замолкни! У меня…" – но додумать мысль она не смогла, на нее снизошло наконец блаженное беспамятство, поглотившее и боль, и ее саму.

– Живая? – Дама Пик смотрела на не с видимым осуждением.