Твари Господни (СИ) - Мах Макс - Страница 8

Все это действительно было ужасно. Впрочем, "ужасно" – не то слово, но лучшего у Кайданова просто не нашлось. То, что с ним случилось, являлось настоящей человеческой трагедией, из тех, о которых раньше он только читал или слышал, а теперь вот сам стал ее участником. Да, нет, куда там! Не участником, а главным действующим лицом. Но, если всего этого было мало, то теперь, когда бессмысленная ярость, бушевавшая в его сметенной душе, несколько перекипела, выяснилось, что самым тяжелым для Кайданова оказалось все-таки не то, что он превратился в бегущую мишень, а то, что с сегодняшнего дня он навсегда был отлучен от науки. Когда это наконец окончательно дошло до него, у Кайданова просто ноги подкосились. У него не оказалось сил даже заплакать, а стоило бы, наверное. Потому что, так уж сложилось, что наука являлась главным в его жизни, и, если со всем остальным – даже с потерей Лисы – можно было, если не смириться, то все-таки как-то жить, то без единственного по-настоящему любимого дела жизнь Кайданова просто теряла смысл и содержание. Она лишалась ценности, вот в чем дело. Зачем жить, если твое существование сводится лишь к нормальному функционированию биологической системы под условным названием "Герман Кайданов"?

Трудно сказать, чем бы все это закончилось, останься Кайданов еще хотя бы на минуту в городе под "светлыми небесами", но неожиданно пустынная улица, по которой он брел без смысла и цели, вздрогнула и поплыла перед глазами. Воздух стал густым и вязким, как патока, и дышать им стало невозможно, а дома и камни начали стремительно терять материальность, выцветать и превращаться в сизый бесформенный туман. Метаморфоза произошла настолько внезапно и имела настолько драматические последствия, что в душе Германа вспыхнула неконтролируемая паника, мгновенно вытеснившая все другие чувства. И в этот момент до Кайданова донесся чей-то голос, но что говорил человек, скрытый от него туманом, разобрать было невозможно.

– Ну ты и спать, мужик, – весело сказал Борис, когда Кайданов наконец очнулся и, еще не вовсе понимая, где он, и что с ним происходит, сел на полке, вернее попытался сесть, потому что тут же больно приложился макушкой о низкий потолок. – Просыпайся, Герман, труба зовет!

– Который час? – очумело, оглядывая освещенное солнцем купе, спросил Кайданов.

– Почти девять, – хмыкнул с интересом рассматривающий его подполковник. – Одевайся, давай, пока бабцы наши на моцион подались.

Еще не вполне "проснувшись", но, уже вспомнив, где он и почему, Кайданов тяжело вздохнул и, достав из багажной сетки кое-как сложенные ночью брюки и рубашку, стал одеваться, хотя, видит бог, лежа на верхней полке, делать это было очень неудобно. Тем не менее, еще через минуту, он был готов и слез вниз.

– Пить надо умеючи, – подмигнул ему подполковник. – Но особенно важно опохмеляться вовремя и правильно. Держи! – и он протянул Кайданову стакан с налитой в него на четверть водкой. – Ну!

– Спасибо, – вымученно улыбнулся Кайданов, взял стакан и залпом выпил противную, с сивушным запахом водку.

– Закуси! – Борис протянул ему пирожок с капустой, и в этот момент их глаза встретились. У подполковника были карие глаза на выкате, но дело было не в их цвете или форме. Дело было в том, что сейчас на Кайданова смотрели глаза больного зверя, сильного, опасного, но нечастного, раненого, едва ли не умирающего.

Секунду они так и стояли друг против друга – Кайданов с пустым стаканом в руке и протягивающий ему мятый пирожок подполковник – стояли и смотрели друг другу в глаза. Потом Борис отвел взгляд и тихо – почти шепотом – сказал:

– Не делай этого больше, парень, и не таких, как ты, во сне брали.

Август проснулся, едва взошло солнце. Просыпаться в темноте он не любил и давно уже взял себе за правило вставать с первыми лучами восходящего над долиной солнца. Так и поступал, даже если накануне отправился в постель за полночь и не один. Август взглянул мимолетно на продолжающую тихо спать Веронику. Она была прекрасна в своей юной наготе, но принадлежала прошедшей ночи, и в планах наступающего дня ей места не было. Он накрыл спящую девушку шелковой простыней цвета небесной голубизны, и встал с кровати, поставленной в беседке прямо посередине южного парка. Трава под ступнями еще хранила прохладу ночи и была чуть влажной от скудной росы, но благоухающий ароматами цветов и плодов апельсиновых деревьев воздух уже прогрелся. День обещал быть жарким, и Августа это радовало. Он любил тепло и легко переносил жару. Не одеваясь, он быстро и бесшумно пробежал между деревьями, миновал поляну, на которой играли маленькие лисята, и оказался на берегу обширного озера, вернее, пруда, образованного двумя плотинами на неширокой речке, протекавшей через его владения. Не останавливаясь, Август оттолкнулся от земли, взлетел и, задержав себя в воздухе, медленно поплыл над водной гладью. Теплый ветерок овевал тело, внизу сверкала отраженным светом прозрачная, как хрусталь, вода, а на востоке, над высокими деревьями Охотничьего леса вставало солнце, напомнившее Августу – своим цветом и величавой медлительностью – одну старую мелодию, к которой он не возвращался уже много лет. Тень сожаления промелькнула в душе, но он не дал ей задержаться, прервав полет, и нырнув с высоты нескольких метров прямо в манящую прохладой глубину. Глядя сверху, покрытое золотым песком дно казалось близким, но, на самом деле, глубина здесь была внушительная, достигая восьми метров в самом центре чаши пруда. Пройдя насквозь толщу воды, Август коснулся руками дна, зачерпнул и тут же выпустил из рук песок, устилавший дно, развернулся и, не медля, устремился вверх, навстречу сияющему в солнечных лучах небу. Набранная скорость была так велика, что он пулей вылетел из воды, поднявшись в высоком прыжке метра на два, как раз достаточно, чтобы перевернуться и вновь упасть вниз, в нежные и прохладные объятья воды.

Примерно через полчаса, вполне насладившись водной стихией, Август выбрался на берег и, вызвав камердинера, устроился в кресле на солнышке, с удовольствием ощущая, как под ласковыми его лучами высыхают кожа и волосы. Утро было чудесным, и все вокруг радовало зрение и слух, но сердце было неспокойно, и он знал почему. Тревога коснулась Августа еще накануне в полдень, и он искренне удивился, полагая, что такая малость, как очередной ходок, перед которым он, разумеется, даже не откроет дверей, не должна была его обеспокоить. Однако волнение не утихало, а, напротив, нарастало по мере того, как настырный этот человек приближался к воротам замка, и, следовательно, Августу давно пора было задуматься над причинами такого отношения к этому вполне заурядному событию.

"Надо бы на него взглянуть, – решил он, вынимая из воздуха уже раскуренную трубку. – Возможно, все дело в том, кто пожаловал ко мне на этот раз".

Появился, сопровождаемый двумя слугами, камердинер. И не успели они втроем завершить не столь уж сложную процедуру облачения его светлости князя Августа в легкий по случаю жары дневной туалет, как на берег озера едва ли не опрометью прибежал его личный куафёр, сопровождаемый непременным малчиком-подмастерьем, и поспешно начал выкладывать из объемистого кожаного несессера на деревянный раскладной столик свои многочисленные принадлежности.

– Прикажете подавать завтрак, ваша светлость? – с вежливым поклоном осведомился мажордом, подошедший сразу же вслед за парикмахером.

– Да, Нестор, благодарю вас, – благосклонно улыбнулся Август. – Я буду завтракать на западной галерее.

Все-таки он сдержал мгновенное желание тут же броситься на стену, чтобы проверить свое предположение. Он был терпелив и сначала позволил куаферу побрить себя и привести в порядок свои длинные золотистые волосы, затем, неторопливо вернулся в замок, в котором не был со вчерашнего вечера, поднялся на западную галерею, уселся за накрытый стол, и только тогда позволил себе отправить прочь толпившихся за о спиной слуг. Осмотрев стол, Август сам наполнил бокал красным вином, пододвинул ближе серебряную вазочку с засахаренными фруктами и достал еще одну зажженную трубку, как если бы устраивался в ложе перед спектаклем, который желал смотреть, не отвлекаясь на пустяки.