Королевство на грани нервного срыва - Первухина Надежда Валентиновна - Страница 9

Вот тут оно и пришло — понимание, что герцог Монтессори действительно умер и дальше в замке пойдет совсем другая жизнь. Если вообще это можно будет назвать жизнью.

Фигаро в сопровождении командора Ливия еще раз спустился в Скрипторий и опечатал кабинет, оставив в нем все как было. Затем ему пришлось переодеться в траурное облачение и дать приказания: портнихам — шить траурные одежды для гостей и челяди, горничным — проверить сохранность траурных покрывал на мебель, скатертей, портьер и лент на замковые знамена. Началась хоть и тихая, но суета и шебуршание спешащих ног по замку, а это всегда означает какую-никакую жизнь. Фигаро, понимая, что Сюзанна занята у ложа герцогини Люции, спустился и в кухню и отдал распоряжение приготовить обильный обед для гостей — как правило, весть о чьей-либо смерти вызывает желание самому почувствовать вкус жизни, и ежели при сем будет присутствовать вкус копченых свиных ребрышек, кровяных колбас с приправами, сыров, жирных супов — никто никого не осудит. Покойнику-то уже все равно, а людям, которым предстоят похороны и прочие малоприятные события, надо вдвойне поддерживать свой организм.

Обед подали раньше, и все трапезничающие не обсуждали горестную тему, а говорили о событиях незначительных, вроде метели, или вообще помалкивали, и лишь позвякивание вилок и ложек о фарфор и серебро звучали за столом, где главное кресло отныне стояло пустым и было покрыто полотном черного штапеля.

А теперь давайте вернемся в мои покои, где я, Люция Монтессори, вдова величайшего поэта, лежу, напоминая обгоревшую сосиску и не реагируя на всхлюпы (а что, хорошее и, главное, точно отражающее суть ситуации словечко!) камеристок и даже милой мамы Сюзанны. Они прикладывают к моим ожогам примочки и компрессы, но так как я не реагирую на внешние раздражители, они полагают, что я где-то в полшаге от фамильного склепа и дубового гроба с атласной обивкой изнутри. Ах, милые! Ах, мама Сюзанна! Вы глубоко, глубоко заблуждаетесь! Я в полшаге, это верно, но от полного исцеления. Просто мне нужно быть сосредоточенной и извлечь из себя целящую силу звездной половины своей крови. Я словно живой росток, спрятанный внутри умершей оболочки зерна. Я возрождаю, выстраиваю себя изнутри. Конечно, это непросто, ведь раньше я этого никогда не делала, я действую наугад, наобум, поэтому приходится нелегко. Ничего, я справлюсь, вот только трескотня служанок и рыдания Сюзанны проникают даже через самые глубокие слои моего сознания. Тут с пептидными цепочками не знаешь, как разобраться, и три новых пальца на левой руке я вырастить не смогу: во-первых, не получается воссоздать их матричную молекулярную решетку, а во-вторых, тут уж меня точнехонько объявят ведьмой — как это у меня три пальца выросли взамен утерянных? Святая Юстиция аж обезумеет от радости, и допроса с такими милыми аксессуарами, как дыба, колесо, расплавленный свинец, мне просто не миновать. Придется оставаться калекой. Ну и что? В первой части моей истории калекой была Оливия, теперь калекой побуду я.

А вот то, что его светлость помер, конечно, большая неприятность. Человек он известный, богатый, в высокие круги вхожий, так что королевского расследования не миновать. А значит, мне придется лишь слегка подлатать снаружи свои раны, дабы у следователя (а он наверняка прибудет со дня на день!) не возникли подозрения: что это безутешная вдовица вся такая с бодрым видом скачет по замку? Как это ужасные ее раны залечились с такой скоростью? Ей вообще бы помереть полагалось, поскольку площадь ожогов ажно восемьдесят процентов? И следователь начнет копать и суетиться, а вот это не весьма мне подходяще. Ибо объяви я себя вечной принцессой с планеты Нимб, опять-таки возьмется за меня Святая Юстиция всеми жвалами, лапами, присосками, цеплялками и что там еще у этих инсектоидов бывает. А так я вроде как больная, в полном бессознании, к допросам непригодная, жалкая, убогая и без косметики. Да, но вот как там Оливия моя милая? Бросили ее на этого дотторе Гренуаля, а вдруг он ее так залечит, что потом просто беда? Прикончить-то он ее не прикончит, мы же вечные, и это тоже может навести его на подозрения: я ее лечу-лечу, а она все не помирает. Ох! Разыгралась у меня паранойя, аж правая лопатка чешется. Как бы знак подать Сюзанне, чтобы она прочих доброхоток вытурила, дверь накрепко заперла и со мной осталась пошептаться? Вот ведь глобальная проблема. И лопатка чешется — просто кошма-а-ар какой-то!

Я утробно застонала, демонстрируя окружающим свое частичное возвращение к жизни. Сюзанна немедленно вытолкала в дверь всех своих помощниц и велела им идти готовить специальный травяной мусс от ожогов. Все-таки моя здешняя мамочка очень догадлива!

Когда Сюзанна захлопнула дверь за последней служанкой, дважды проверила, что никто не толчется с той стороны на пороге с подслушивающим устройством типа «ухо женское обыкновенное», я позволила себе еще один чахлый стон. Сюзанна немедленно склонилась надо мной:

— Ваша светлость… Девочка моя…

— Мы точно одни?

— Да.

— Тогда я сяду. Ох! Мама, умоляю, почеши мне правую лопатку, иначе я буду чесаться о столбики кровати, как запаршивевшая свинка.

— Свинка ты моя! — мама Сюзанна принялась плакать и почесывать мне лопатку. Ой, как приятно. Не то, что мама плачет, вы же понимаете. — Ты же почти мертвая была.

— Мамань, «почти» — это в моем случае ключевое слово. Пожалуйста, не плачь! Ты же помнишь, что я у тебя непростая дочка.

— Помню, помню, но когда я увидела твои ожоги…

— Да, поначалу мне было очень больно. Потом твои компрессы сняли острую боль, я пришла в себя, но не показывала виду. Мне нужны были внутренние силы, чтобы восстанавливать себя. И я потихонечку восстановилась, так что внутри я полностью здорова. А вот снаружи мне придется пока побыть такой — ты же понимаешь, мое быстрое исцеление наведет на нехорошие мысли о том, что я ведьма. Или ты ведьма.

— Да-да, конечно. Но что мне делать?

— Давай так. Сейчас я официально очнусь и слабым голосом попрошу у тебя воды. Ты будешь продолжать мое лечение в плане бинтов и муссов, я буду валяться в постели, вся такая жалкая и чахлая. Пусть доктор Гренуаль придет и изречет что-нибудь мудрое по поводу моего состояния. Ну, вроде как я вот-вот умру, но за жизнь еще цепляюсь. Мама, тебе вот трудно: и Оливия лежит, и я… И наверняка все шепчутся о порче и проклятии. Но ты знай, что это все фигня, я здорова, просто симулирую, так что прошу — будь побольше с Оливией. Как вывести ее из сна, я еще не придумала. А вообще пусть поспит. Сейчас в замке наступает не самое лучшее время; Фигаро ведь уже отправил курьера с письмом к его величеству?

— Да.

— Значит, надо ждать неприятных гостей. Или гостя. Дороги сильно замело?

— Очень, и никто их не чистит.

— Это можно понять — мы все так убиты горем, до чистки ли снега нам…

— Доченька…

— Да, родная.

— Все-таки я не понимаю, кто это сотворил.

— Я тебе потом объясню как-нибудь, ладно? А сейчас иди, говори, что я очнулась, но очень-очень слаба. И узнай, как там дела у Оливии.

— Хорошо. Больше пока ничего?

— Большой-большой поднос с оливье и твой невероятный компот из сухофруктов. Но мне ж нельзя.

— Ладно, отдыхай. Это будет попозже, как-нибудь ухитрюсь.

— Спасибо. Мама!

— Что?

— Я тебя очень-очень люблю.

— И я тебя.

Сюзанна вышла, и некоторое время я была предоставлена самой себе и возможности разглядывать лепнину на потолке. Лепнина помогала мне не заснуть, а трезво обдумывать ситуацию, в которую попала я и население замка в целом.

Ситуация имела диалектическую структуру. То бишь, с одной стороны, вообще кошмар, а с другой — ничего, выживем, солнцу улыбнемся. Это как война — просто надо воевать, враг пришел, свершилось, теперь куй победу, иди до конца. Я смогу. У меня до этого конца целая бесконечность.

Понятное дело, смерть великого поэта повергла короля Старой Литании в глубочайшую скорбь. Тем паче такая внезапная и загадочная. Король только-только намыливался заказать Альбино парочку венков сонетов к юбилею своей коронации, а тут на тебе — венки полагаются уже самому мастеру слова.