Святая ночь
(Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей) - Вебер Виктор Анатольевич - Страница 14

И тут я заметил фрески. Нарастающая яркость проникающего сквозь окно-бойницу света выдала их мне. Не грубые, примитивные рисунки необразованных крестьян, не священная мазня религиозных фанатиков, убежденных в истинности догматов веры. Фрески наполняла жизнь и энергия, и, хотя повествовали они о легенде мне незнакомой, основным их мотивом являлся культ луны, искусно выписанной на потолке. Но каким-то невероятным ухищрением автора фресок глаза лунопоклонников, вырисованные со сверхъестественной четкостью, смотрели вниз, на меня, а не на потолок. Я докурил сигарету и отвернулся, но по-прежнему ощущал на себе их взгляды, и мне начало казаться, что я вновь нахожусь по ту сторону стены и за мной следят сквозь окна-бойницы.

Я встал, затоптал окурок и решил, что неизвестность лучше пребывания в одной келье с образами лунопоклонников. Я двинулся к выходу и тут услышал вчерашний мальчишечий смех, более мягкий, но такой же насмешливый. Этот чертов мальчишка…

Я протиснулся в щель в скале, крича и проклиная его. Меня не пугал даже нож, окажись он у того в руке. И мальчишка действительно стоял, ожидая меня, прижавшись к стене. Я видел блеск его глаз, короткостриженые волосы. Я ударил его по лицу, но промахнулся. Смеясь, он метнулся влево. И тут выяснилось, что он не один. За его спиной стояли еще двое. Они набросились на меня, повалили на землю, и, хотя я сопротивлялся изо всех сил, мальчишка уперся коленом мне в грудь, сомкнул руки на моей шее и улыбнулся.

Я лежал, борясь за каждый вздох, но он ослабил хватку, и все трое наблюдали за мной с одинаково насмешливой улыбкой на устах. Я уже понял, что никто из них не походил ни на деревенского мальчика, ни на его отца и такие лица не встречались мне ни в деревне, ни в долине. Наоборот, они, казалось, сошли с фресок.

Глаза с тяжелыми веками, чуть скошенные, не знающие жалости, какие я видел когда-то на египетской гробнице да на вазе, найденной под пылью и щебнем давно разрушенного города. Туника до колен, обнаженные руки и ноги, короткостриженые волосы, пугающая аскетическая красота и дьявольская грациозность. Я попытался подняться, но один из них, положив руку мне на шею, вновь прижал меня к полу, и я понимал, что мне нечего противопоставить ему и его спутникам и если б они захотели, то без труда сбросили бы меня со стены в пропасть. Судя по всему, они уготовили мне именно такой конец. Я мог прожить чуть больше или меньше, а Виктору суждено умереть одному, в хижине на горном склоне.

— Давайте покончим с этим, — смирился я, отказавшись от дальнейшего сопротивления. Я ожидал услышать смех, почувствовать на себе их крепкие руки, подхватывающие меня, чтобы выбросить через узкое окно на ждущие далеко внизу скалы. Я закрыл глаза, нервы напряглись, как струны. Но ничего не произошло. Мальчик коснулся моих губ. Мои глаза открылись навстречу его улыбке. В руке он держал чашку с молоком, предлагая мне выпить его, и молчал, я покачал головой, но его спутники опустились на колени, приподняли меня за плечи, и я начал пить, жадно и доверчиво, как ребенок. Страх покинул меня и ужас тоже, казалось, через их руки в меня вливается энергия.

Когда я допил молоко, первый незнакомец взял чашку и поставил ее на пол, затем положил ладони мне на сердце, его пальцы соприкоснулись, и последовавшее затем стало для меня откровением. Я почувствовал снизошедшую на меня божью благодать, спокойствие и силу, вливающиеся в меня с этих ладоней, забирающих озабоченность и страх, усталость и ужас прошедшей ночи. И внезапно облака и туман на горном склоне и умирающий Виктор потеряли значимость, превратились в ничто по сравнению с той силой и красотой, которые довелось мне познать. Умри Виктор, это не имело бы никакого значения. Тело его осталось бы оболочкой, лежащей в крестьянской хижине, но сердце забилось бы здесь, как билось мое, и его разум тоже присоединился бы к нам.

Я говорю «к нам», потому что мне, сидящему на каменном полу, казалось, что я принят в свой круг этими незнакомцами и стал одним из них. Вот такой, говорил я себе, еще удивленный, многого не понимающий, но счастливый, вот такой я всегда представлял смерть. Освобождением от всех болей и тревог, излиянием жизни из сердца, но не из бесстрастного мозга.

Все с той же улыбкой мальчик убрал руки, но ощущение силы, энергии осталось со мной. Он встал, я последовал его примеру, и вместе с двумя нашими спутниками мы тронулись в путь. Нас встретили не лабиринты коридоров, не мрачные закоулки, но огромный открытый двор, куда выходили все кельи, и который вел к пикам-близнецам Монте Верита, сверкающим льдом, прекрасным, купающимся в розовом свете восходящего солнца. Вырубленные во льду ступени поднимались к вершине, и теперь я понял причину тишины, царящей в окруженном стенами пространстве, ибо на ступенях застыли обитатели монастыря, в таких же туниках, с обнаженными руками и ногами, с талией, перетянутой поясом, с короткострижеными волосами.

Мы пересекли двор и двинулись мимо них по ступеням в полной тишине: они не разговаривали ни со мной, ни друг с другом и лишь улыбались, как те трое, что привели меня. В улыбке не было привычной нам вежливости или тепла, но она лучилась мудростью, торжеством и страстью, слившимися воедино. Я не мог разобрать, сколько им лет и какого они пола, мужчины это или женщины, старые они или молодые, но столь прекрасны были их лица, их тела, что внезапно меня охватило возбуждение, я страстно возжелал стать таким же, как они, одеваться в такую же одежду, любить, как, должно быть, любили они, смеяться, поклоняться тем же богам и молчать.

Я взглянул на мою куртку и рубашку, брюки, толстые носки и башмаки и возненавидел их. Они показались мне могильной одеждой, натягиваемой на покойника, и я сорвал их с себя и швырнул через плечо на оставшийся внизу двор. И стоял, совершенно голый, под лучами солнца. Я не испытывал ни смущения, ни стыда. Мысль о том, как я выгляжу, не волновала меня. Я хотел порвать с ловушками цивилизации, и одежда, казалось, символизировала сущность моего прежнего бытия.

По ступеням мы достигли вершины, и весь мир лежал под нами, не запятнанный туманом или облаками, с меньшими пиками, чередой уходящими вдаль, с затерянными далеко внизу, не имеющими к нам никакого отношения зелеными долинами, речушками, маленькими спящими городками. Затем, отвернувшись от них, я увидел, что пики Монте Верита разделены узкой, но непроходимой глубокой трещиной, и с удивлением, даже благоговейным трепетом осознал, что, даже стоя на вершине, я не могу достичь взглядом ее дна. Голубоватый лед стен уходил вниз, прячась в сердце горы. Ни обжигающие пики лучей полуденного солнца, ни свет полной луны не проникали в глубины трещины. Прорезанная меж двух пиков, она напоминала мне зажатую в руках чашу.

Кто-то стоял там, с головы до ног в белом, на самом краю провала, и, хотя я не видел черт лица, ибо белая накидка скрывала их, стройная фигура, отброшенная назад голова и вытянутые руки заставили учащенно забиться мое сердце.

Я знал, что передо мной Анна. Так стоять могла только она. Я забыл Виктора, забыл цель моего прихода сюда, время и место, годы, прошедшие после нашей последней встречи. Я помнил только исходящие от Анны умиротворение, красоту ее лица и ровный голос, обращающийся ко мне: «В конце концов, мы оба ищем одно и то же». Я осознал, что все эти годы любил Анну, что, хотя она встретила Виктора раньше меня и выбрала его, семейные узы и церемония бракосочетания ни в коей мере не могли разделить нас. Наши души встретились и поняли друг друга в тот самый момент, когда Виктор познакомил нас в клубе, и меж нашими сердцами возникла неразрывная связь, преодолевавшая любой барьер, любое препятствие, соединяющая нас несмотря на молчание и долгие годы разлуки.

На мне лежала вина за то, что с самого начала я позволил Анне искать ее гору в одиночку. Пойди я с ними, с ней и Виктором, когда они приглашали меня в книжном магазине, интуиция подсказала бы мне, что у нее на уме, и я почувствовал бы тот же зов. Я не спал бы в хижине, как Виктор, но последовал бы за Анной, и все бездарно, бесцельно прожитые годы стали бы нашими годами, моими и Анны, проведенными вместе, на этой горе, отрезанной от остального мира.