Петлистые времена
(Повести. Рассказы) - Лукина Любовь Александровна - Страница 70

Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.

«Да это зараза какая-то! — в панике подумал Николай. — Так раньше не было!..»

Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.

Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.

Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего — ударить, убить, растоптать…

Будь ты проклят, Федор Сидоров!

Стояли за куриными ногами. Отрубленные по коленку птичьи лапы жутко растопыривали из картонного ящика бледные когтистые хваталки. Смотреть на них без содрогания мог далеко не всякий и, наверное, поэтому Очередь была относительно небольшой — человек семьдесят.

— Довели страну, — сдавленно проговорил Леонид Устинович Ососков, приземистый россиянин лет под пятьдесят с глазами навыкате.

— Довели… — согласился со вздохом Александр Павлович Ордынин, тоже несомненно россиянин — с отчаянной выправкой белогвардейца и культурно подстриженной бородкой, в которой кишела толстая, как вермишель, седина.

По именам они друг друга не знали, что вполне естественно, поскольку были они ну совершенно незнакомы.

— Кошмар, — сказал Ососков.

— Черный сон, — уточнил Ордынин. — Просто черный сон, по-другому не скажешь…

Они замолчали, скорбно глядя, как продавщица выкладывает на весы бледные птичьи конечности. Была она большая и неухоженная, как матушка Россия: вялое обширное лицо с уныло обвисшим углом рта, о котором она, видимо, просто забыла. С одного века тушь стерта, с другого — нет. Слишком уж велика территория — за всем не уследишь.

Зрелище было настолько аллегорическим, что у Ососкова снова не выдержали нервы.

— Ведь жили — горя не знали! — плачуще вскричал он. — Спрашивается, на кой черт им вообще понадобилось ставить все с ног на голову?

— Власти, власти захотелось, — с каким-то даже злорадством в голосе откликнулся Ордынин. — Что страна гибнет — плевать! Главное, чтоб они наверху оказались!..

— Демагоги! — проскрежетал Ососков.

— Бандиты, — поправил Ордынин. — Самые настоящие бандиты! До разрухи довели! До гражданской войны!

Пучеглазый Ососков злобно фыркнул.

— Свободу они нам дали! — язвительно выговорил он. — Да кому она нужна, такая свобода? Авантюристы!

— Причем высокого класса! — добавил Ордынин. — Как они войну-то использовали!..

Ососков хотел подхватить, но запнулся и озадаченно свел брови.

— А! — сообразил он наконец. — Вы про Афганистан?

— Да нет, я про первую мировую!..

Оба замолчали и уставились друг на друга, медленно прозревая истину.

— Позвольте, позвольте… — сказал Ордынин. — Вы о ком говорите?

— Я о демократах! А вы о ком?

— А я о большевиках, — сказал Ордынин, и, отодвинувшись, насколько позволяла очередь, они еще раз оглядели друг друга, как бы выбирая, за что укусить.

— Та-ак… — зловеще протянул приземистый Леонид Установим. — Вот, значит, кто мы такой… Царизьму, значит, захотелось… Капитализьму, значит… Ну вот он ваш капитализм! Любуйтесь!

— Это — капитализм? — закричал стройный подтянутый Александр Павлович. — Это последствия вашего владычества! Семьдесят лет разваливали экономику, а как почувствовали, что под ногами закачалось, — давай следы заметать! Перестройку учинили, вы подумайте!

— Кто учинил? — закричал в свою очередь Ососков. — Кто ее учинял? Да если бы не ваш Горбачев!..

— Мой? — всхохотнул Ордынин. — Нет уж, увольте! С вашим бывшим генеральным секретарем разбирайтесь сами!..

— А вы… — Ненависть захлестнула Ососкова. — А вы за кем стояли?

— То есть как это — за кем? За вами!

— А вот не занимали вы за мной! За мной вот он занимал! — И Ососков ткнул пальцем в следующего за Ордыниным старичка с палочкой. — А откуда вы здесь взялись, я не знаю!..

— Ах ты!.. — Ордынин сначала отшатнулся, потом шагнул к Ососкову и оба с треском ухватили друг друга за лацканы, видимо, крепко помня старую мудрость: дери на богатом рожу, на бедном — одежу.

— Да что ж вы, падлы, мне тут весы колебаете?! — страшным громовым голосом проговорила продавщица, делаясь вдруг еще огромнее, и протянула к дерущимся… нет, не руки — растопыренные птичьи когти. Очередь завизжала, кинулась врассыпную — и кошмар оборвался.

— Леня! Леня, проснись!.. — трясла за плечо жена.

Инструктор обкома Леонид Устинович Ососков резко сел на кровати, выпучил глаза…

— А?!

— Ты во сне кричал, — пояснила жена.

— А-а… — Все еще во власти жуткого сновидения, Леонид Устинович затряс головой. — А который час?

— Да народ уже на демонстрацию идет…

Ососков перелез через жену и, спрыгнув на пол, босиком прошлепал на балкон.

Утро выдалось солнечное. Внизу плескались алым шелком знамена, реяли детские шарики, плыли портреты. Говор, песни. Кто-то с оттягом рванул на баяне вальс, да так бодро, словно марш рванул. Мелькнул плакат: «Завершающему году пятилетки — наш ударный труд!» А с той стороны улицы в просветах между знаменами сияли свежевымытые витрины, уставленные ликерами и вавилонскими башнями из шоколадок и консервов…

«Черт, и приснится же такая дрянь!» — в смущении подумал Леонид Устинович и содрогнулся, вспомнив растопыренную птичью лапу.

Присяжный поверенный Александр Павлович Ордынин аналогичным рывком сел на высокой пружинной постели и открыл полные ужаса глаза.

Звонили к обедне. Александр Павлович проворно спустил ноги с кровати и, несколько нервически нашарив туфли, накинул халат. Хотел постучать в спальню жены, но вовремя одумался: сон был настолько неприличен, что рассказывать его не стоило.

Тогда он подошел к высокому окну и отвел штору. В синем высоком небе плыл колокольный звон, сияли купола. Во весь карниз второго этажа дома напротив раскинулась аршинными буквами вывеска «Желанниковъ и сыновья». Благостный принарядившийся народ шел к обедне.

«Господи, и приснится же такая дрянь!» — в смятении подумал Ордынин и, хотя слыл человеком самых передовых взглядов, перекрестился — истово и боязливо.

Там, за Ахероном[1]

Во втором круге было ветрено. Как всегда. Насыщенный угольной пылью ревущий воздух норовил повалить тяжелую тачку и, врываясь в многочисленные прорехи ватника, леденил душу.

Душа, она ведь тоже, как и тело, способна испытывать и боль, и холод. Разница лишь в одном: душа бессмертна.

Обглоданная ветром скала заслонила низкую, сложенную из камня вышку, и дон Жуан остановился. Навстречу ему порожняком — в тряпье, в бушлатах брела вереница погибших душ. Подперев свою тачку булыжником, дон Жуан отпустил рукоятки и, надвинув поплотнее рваный треух, стал поджидать Фрола.