Метро 2033: О чем молчат выжившие (сборник) - Вардунас Игорь Владимирович - Страница 13

Слепые глупцы и слепой слепец. Шеймен смеется, вся команда (словно по команде) смотрит на него. Они ловят каждый его жест, преданно заглядывают в рот (некоторые еще и лысым черепом непотребствуют). Глупцы.

«Я ничего не могу», – мог бы сказать Шеймен, если б мог. Снова смеется. Снова тринадцать голов синхронно поворачиваются в его сторону. Забавно. Только быстро надоедает. В новом мире – совсем новом, в том, где нет Воды и неоткуда черпать силу, – скучно. Плохо с развлечениями. Из всех развлечений – только дурной, беспричинный смех и «синхрон». А еще – ожидание смерти. Смерть, приди, сделай нам весело.

Снова засмеяться Шеймен не успевает. Внезапно он ощущает давление, чей-то взгляд. Не охотников, не бабы-дуры, те прожигали его череп, этот же взгляд, словно буравчик, проходит сквозь кости, впивается прямиком в мозг. Вз-вз-вз. Буравчик раскручивается: взгляд-сквозь-мозг. Вз-вз-зг. Лязгает, упирается в сознание. Отступает на миг и бросается в атаку с новыми силами. Вз-вз-вз-зг-зг-пробил-вз-вж-вж.

Ментальная бормашина для перфорации больного (кариесом?) мозга. Действительно больно, шаман кривится, с трудом удерживается на ногах. Больно. И ответить – сегодня – нечем. «Я сдаюсь». Вот и весь ответ. Больно.

Я сдаюсь.

Безумный «стоматолог» манит Шеймена к себе. Куда-то наверх, на второй этаж.

Охотники – не видя, не понимая, все как всегда, – с испугом смотрят на уходящего шамана.

Сидеть, ждать – отмахивается от них уходящий шаман. Ноги сами несут его вверх по лестнице. Скрипучей, пыльной. Скрип-скрип. Разойдись, народ, лысая сомнамбула идет!

Неприятное ощущение, особенно для того, кто годами приманивал настоящих сомнамбул на бойню. Топоры и молоты. Бах-бах. Пилы по костям. Вжик-вжик. Сытые свиньи довольны. Хрю-хрю. И снова бах-бах, вжик-вжик, рыг-рыг, сытые сытыми свиньями общинники довольны.

Какой стремительный регресс по пищевой цепочке… По лестнице вверх, чтобы по цепочке вниз. Корм уже в пути, на негнущихся ногах ползет кому-то в пасть. Зубастую (клац-клац), зловонную пасть.

Второй этаж. Затхлый, темный, бездвижный. Обманчиво тихий.

«Кушать подано», – громко, чтобы нарушить тишину, думает Шеймен. Ему неуютно здесь, слепота тяготит его. Кто-то пристально, в упор разглядывает Шеймена. Шеймен видит лишь кружащуюся в воздухе пыль да смутные, неподвижные силуэты, укрытые этой пылью. И, конечно, тьмой. Возможно, это мебель, возможно, груды мусора, возможно, смерть, берущая его на прицел.

«Орел или решка?» – возникает в голове вопрос. Возникает из ниоткуда, из тишины и пыли.

Шеймен медлит с ответом. Он не любит, когда без спроса вламываются в сознание – это его талант, это его привилегия, это только его право. Только его!

«Орел?»

Шеймен не сдерживает ярость, глаза его наливаются алым: цветом, кровью, огнем. Он накручивает себя. Силу дает не только Вода, Силу можно занять и у Огня!

«Решка?»

Нужна только искра, чтобы вспыхнуть. Всего лишь маленькая искорка. Щелк.

Не заводится. Здесь полно силы, полно Огня, Шеймен чувствует его жар, но эта сила подчиняется кому-то другому.

«?»

Кажется, весь этаж пылает, воздух густеет, воздух становится вязким. Воздух – обжигающий, невыносимый – заливается жидкими струями за шиворот, прорывается с каждым вдохом в легкие, залепляет слепые, ничего не видящие глаза. Огонь – чужой, непререкаемый – требует ответа. Огонь нетерпелив, огонь чувствует плоть, огонь пожрет все.

«Орел!» Всегда орел, раз за разом. Орел.

Огонь отступает, возвращается в породивший его ад. Воздух больше не плавится, не дрожит. Можно снова дышать, можно еще немного пожить.

Дзинь. С веселым звоном у ног шамана приземляется монетка. Крутится, подпрыгивает, настойчиво выбивает из деревянного пола мелодичный «дзинь». Дзинь-дзинь, орел-решка, дзинь-дзинь. Монетке скучно у ног шамана, она рвется на волю, катит по скрипучим ступенькам – дзинь-скрип, скрип-дзинь, и наконец затихает где-то в глубине первого этажа.

Секунды, обманчивые мгновения, наполненные ожиданием. Грань между «было» и «не будет».

Внизу становится громко. Возня, резкий треск выстрелов, крики. Через секунду – вопли. Оглушающие, на ультразвуке, захлебывающиеся, на крови. Все, тишина. И здесь, и там. Гармония смерти.

Ти-ши-на. Мол. ча. ние. «О чем молчат мертвые сталкеры?»

Слепой Шеймен всматривается в темноту, глухой Шеймен слушает тишину, немой Шеймен кричит в непробиваемую пустоту. У него есть свой вопрос, который требует ответа.

Но он не успевает, спрашивать больше некого. Пелена, окутавшаяся сознание, спадает. Он снова «видит» и «слышит». Двенадцать остывающих аур внизу. Сотни спящих – и больше никому не нужных – сомнамбул в самом низу. Еще ниже самого низа клокочет ад, рвущийся наверх. И Шеймен слышит его.

Баба-дура, тринадцатая аура. Шеймен видит ее. Солдатка перепугана до смерти, захлебывается слезами, ее сердце отчаянно колотится (Шеймен слышит его). Но она жива. Ее жизнь – это послание. Послание ему, Шеймену.

Шеймен видит послание, но не может прочесть. Пока не может.

И не хочет. Он устало садится на пыльные ступени. Лениво поигрывает вернувшейся к нему силой. С недоверием всматривается в будущее. Дорога, боль, мгла, немного ответов. И снова дорога. Боль, тишина, немного вопросов. А в конце – отложенная пока смерть. Она всегда там – в конце. Терпеливо ждет на финише, лыбится щербатым ртом, приветливо машет острой косой. Решка, всегда только решка…

Через минуту Шеймен встанет, спустится на мертвый этаж, успокоит бабу-дуру – она будет долго-долго лепетать о монстрах, вышедших прямо из стен, об ужасных мутантах, разорвавших всех сталкеров в клочья и почему-то пощадивших ее одну. Шеймен внимательно осмотрит совершенно целые трупы охотников, испорченные лишь пулевыми отверстиями, но ничего не скажет бабе-дуре. Зачем ей знать о том, что люди сами перебили друг друга, зачем ей знать о могучем ментале, от которого Шеймен не смог защитить ни себя, ни группу? Он обнимет ее, расскажет утешительную сказку, пообещает защитить, и они вместе пойдут искать смерть. Но это будет через минуту, а пока – вечная вечность для того, чтобы перевести дух, насладиться тем, чего не имеешь, ощутить то, чего уже не потеряешь. Покой длиной в вечную вечность. Шестьдесят секунд. Тик-так. Тик-так. Посидим на дорожку?

Лешка Бемоль, причисленный балагуром Жекой Шорохом к виду «жаворонок долбаный», и в самом деле любил встречать рассветы. Даже сейчас, в первом в этом году рейде до Брянска, загребая веслами ледяную воду разбухшей Снежети и Белобережского водохранилища.

Небо на востоке светлело, приобретая жемчужно-серый оттенок. Берег по правую руку Лешки, почти скрытый пластами тумана, мелодично звенел, и лишь изредка это слаженное свиристение пичужек перебивал то сиплый мяв, то сухое отрывистое щелканье.

Лешка сморщил нос: эх, сейчас бы не весла в руки, а разлинованный под ноты блокнот и карандаш. Сидевший на корме Андрей Снегирь укоризненно покачал головой и просигналил: «Быстрее».

«Раз!» – поспешно скомандовал себе Лешка, откидываясь назад и всем корпусом ощущая упругое сопротивление воды.

«Два!» – приподнял лопасти над водой, выпрямился.

«Три!» – подался вперед, а весла отвел назад.

«Четыре!» – осторожно опустил их, чтобы не плеснуть.

И заново, и так далее, не отвлекаясь на посторонние мысли.

Вот тот же Андрей – не думает черт знает о чем, а сканирует пространство взглядом, словно спаренный пулемет. Или Костя Ларин по прозвищу Лори, который сидит на носу лодки. Он уж точно – весь внимание и, наверное, даже не моргает. Впрочем, он же чемпион города по «гляделкам»: выкатывает глазища на целых полчаса, не меньше.

Ну а командир? Лешка мельком оглянулся на передовую лодку. Конечно же, Бурят застыл на ее носу гранитным валуном. Кряжистый, почти квадратный, он всегда двигается как-то боком, словно гигантский краб, но при этом стремительно и бесшумно. Ему чуть за сорок, а он весь седой, и всегда таким был, сколько Лешка себя помнит. На веслах в той лодке вальяжный чернявый Паша Грач с длинным подбородком, наверняка сейчас еще и сосредоточенно выдвинутым вперед. И даже болтливый Шорох, расположившийся на корме, весь обратился в зрение и слух. Хотя как раз у Лешки слух идеальный, но Жека смотрит на него снисходительно, мол, кому сейчас нужна твоя музыка, Бемоль несчастный…