Плоды манцинеллы - Сугробов Максим Львович - Страница 1

Сколько же в ней жестокости. Сколько безразличия…

Зрение постепенно возвращалось. Мышцы гудели. Он в тайне надеялся, что обнаружит пустую комнату за пеленой воспоминаний, но нет. Девушка все так же стояла перед ним, лениво облокотившись на пустую стену.

— И чего ты ждешь? — спросила она.

Он вытянул руку ладонью вниз.

— Меня колотит. Видишь?

Пальцы мелко дрожали.

— И? Это проблема?

— Да. Не хочу испортить почерк.

Девушка закатила глаза.

— Дался мне твой почерк, старик. Ты остаешься, нет?

Он устало посмотрел на раскрытый журнал. «Все, хватит. Я ухожу. Это чудовищно, ты разве не понимаешь?» — эхо собственного голоса звенело в ушах. — «Поначалу еще куда не шло, но теперь… Это слишком, девочка. Прости, но давай дальше без меня, ладно?» Горячая речь. Его слова. Казалось, что прошли годы с того момента, как он стоял посреди комнаты и яростно жестикулировал. Но минуло каких-то полчаса.

«Ты просто не видишь цели», — ответила она. — «Я тебе покажу, хочешь?»

Не следовало соглашаться. Надо было просто уйти.

— Слушай, — раздраженно бросила девушка. — Я все понимаю. Но прими уже решение.

Он смерил ее тяжелым взглядом и взялся за ручку. Перо глухо заскрипело по бумаге.

«Двенадцатый завершен».

Ему всегда нравилось писать. Очень давно, во времена светлой юности, эта страсть проявилась впервые. Все вокруг предпочитали печатать — на телефонах, планшетах, плоских экранах и мягких клавишах, позабыв о том, что истинное письмо таит красоту. Искусство. Острие скользит по бумаге, оставляя тонкий, блестящий след. Темная линия образует букву, еще и еще одну. Рождается слово. Фраза. Предложение. Мысль перетекает на листок, превращаясь в ровный отпечаток чьей-то памяти.

«Двенадцатый завершен. Результат…»

Он медленно поднял глаза. Девушка выжидающе смотрела, а во взгляде ее читалась правда.

Сколько же в ней боли. И как сильна ее любовь…

— Ne me…

— Не смей, — грубо оборвала она. — Не смей, старик. Никогда. Я показала тебе все, но это не значит, что ты имеешь право на эти слова.

— Но они же из песни.

— Ее никто не помнит. Кроме меня.

— И кроме меня. Теперь.

«Результат — неудача».

Девушка удовлетворенно кивнула, схватила легкий плащ, что часом раньше сама оставила на стуле, и устремилась к выходу.

— И когда будет следующий? — прокричал он вслед.

Она остановилась в дверях, бросила быстрый взгляд и произнесла: «Скоро». После ее ухода, как и всегда прежде, чувство опустошенности вцепилось в сердце. Но теперь к нему добавилась новая черта — боль. Терзания прошлого, чужие, но такие яркие, что казались родными.

— Черт бы тебя забрал, девочка, — проворчал он и перевернул страницу.

Чистое бумажное полотно с тонкими линиями. Невинное, как дитя. Он бережно провел ладонью, пригладил свежий лист и крутанул ручкой в руках. «Скоро». Ровный почерк заполнит лист. Скоро. Точные буквы перенесут на бумагу судьбу нового образца. Скоро. Выводы, отчеты и характеристики безжалостно приведут к неизбежному итогу.

Совсем скоро.

В угрюмой тишине вновь запело перо. Чисто и высоко, ровно как голос Совершенства из далекого прошлого. Он слышал мелодию. Слова на французском. Видел тонкий силуэт девочки: глаза ее закрыты, пальцы лежат на клавишах рояля, чтобы через мгновение пробудить инструмент взрывом первого аккорда.

— Ты победила, — мрачно сказал он в пустоту, разгоняя наваждение минувших дней. — Теперь я точно никуда не денусь…

Свежая надпись горела черным среди бумажной белизны. Она сольется с остальным текстом, когда начнется эксперимент. Угнетающе скоро. Но пока весь лист, вся страница, принадлежали лишь ей, лишь этим трем словам, извращенный смысл которых знали лишь двое.

«Опыт номер тринадцать».

— Каждый человек уникален. Каждый, понимаете? — мужчина активно жестикулировал. — Вы только вдумайтесь, насколько это поразительно — нас больше семи миллиардов. Миллиардов, мистер Грей! Семерка и девять нолей! Но каждый чем-то да отличается.

— То есть мать была права, когда говорила, что я особенный? — зал взорвался хохотом. В конце концов, массовке за это и платят — они должны бурно реагировать на любое действие ведущего.

— Именно! — мужчина пропустил реплику мимо ушей. — Мы все разные, и это физиология. Сколько времени, сколько сил было направлено на изучение человеческого генотипа, а мы только-только постигаем его удивительные свойства. Но! Без излишней скромности могу сказать, что мы — я и моя группа — на сегодняшний день как никогда близко подошли к тайне уникальности индивида.

— Я прочитал вашу статью, мельком. Не могу сказать, что понял из нее все, но суть, кажется, уловил — вы изучаете мозг…

— Все так, все так. Мозг — наш главный орган. Именно он-то и делает нас людьми, делает нас теми, кто мы есть — лишь его невероятно сложная структура выделяет человека среди других приматов.

— И вы с вашей группой нашли в этой структуре что-то новое?

— Нет. Она изучена досконально. Найти какую-то новую часть мозга, пускай даже мутацию, невозможно. Это все равно, что обнаружить новый мир посреди Манхеттена. В общем, если вы понимаете мою аналогию, подобные поиски бессмысленны. А вот особенности структуры мозга, процессы ее формирования у зародыша во время беременности, алгоритмы дальнейшего развития науке абсолютно непонятны.

— Как это? Не совсем вас понял сейчас, — ведущий растерянно улыбнулся и поерзал в кресле. — Мы не понимаем, как получается то, что делает нас людьми? То есть мы изучаем вселенную, но даже не постигли самих себя?

— Можно сказать и так, но это как-то слишком… Условно и грубо.

— Так и чем вы занимаетесь, доктор?

Себастьян Майер был из тех, кого в научных кругах учтиво называли мечтателями. За глаза их звали иначе, более грубо, но его это никогда не заботило. Он посвятил жизнь своим исследованиям и привык к тому, что общество коллег по цеху — физиков, химиков, биологов и прочих — воспринимало его предвзято. Не всерьез. Майер редко участвовал в конференциях, но помнил каждую из них. Едва он выходил на сцену и начинал доклад — дальнейшие события развивались, как по сценарию: зал наполнялся насмешливым гомоном, кто-то, пряча улыбку, крутил пальцем у виска, а некоторые и вовсе устремлялись к выходу. Если ему и задавали вопросы по работе, то только ради приличия. Себастьян был изгоем. Серой мышью Цюрихского университета.