Четыре пера (ЛП) - Мейсон Альфред - Страница 16

— Есть еще ваш отец, — сказал он.

— Да, еще и отец. Я не могу его оставить.

— Вам и не нужно, — поспешно сказал Дюрранс. — Эта сложность вполне преодолима. По правде говоря, я сейчас думал вовсе не о нем.

— Я тоже, — ответила она.

Дюрранс отвернулся и некоторое время смотрел на скалы и покрытую рябью воду внизу. В конце концов тень Гарри Фивершема все же встала между ними.

— Я знаю, — сказал он, — что вы не из тех, кто чувствует вполсилы. Вы нелегко отдаете свое сердце и забываете с трудом.

— Я помню достаточно, — тихо ответила она, — чтобы ваши слова причинили мне боль. Возможно, когда-нибудь я смогу расказать, что произошло на том балу три года назад, и вы лучше поймете, почему я опечалена. Сейчас я могу сказать только, что боюсь, я стала причиной гибели другого человека. Я не говорю, что я в ней повинна. Но если бы он не знал меня, его карьера, возможно, не оборвалась бы так внезапно. Не уверена, но боюсь, что это так. Я спрашивала, так ли это, и получила отрицательный ответ, но думаю, он был продиктован лишь великодушием. И страх не исчезает. Он очень мучает меня, ночами я лежу без сна. И вот приходите вы, кого я так ценю, и говорите: «Не желаете ли испортить и мою карьеру?» Но я этого не сделаю!

И снова он ответил:

— В этом нет необходимости. Вади-Хальфа — не единственное место на свете, где военный может найти себе применение.

В его голосе снова зазвучала надежда: он внимательно слушал ее слова, но рассматривал их сквозь призму своих желаний. Она не сказала, что мысли о нем ограничиваются дружбой, значит, ему и не нужно так думать. Женщины склонны к скромности в речах и намекам, по крайней мере, лучшие из них. Мужчина может лишь заметить, что они чуть подчеркнули какие-то слова своим тоном, и все равно не понять их значение, рассуждал он. Тонкая деликатность присуща женщинам от природы.

Дюрранс уже почти видел себя женихом. «Кого я так ценю», «Я буду скучать» — эти фразы нельзя истолковать двояко. Требуя подтверждения того, что у нее есть истинные друзья, разве не имела она в виду их присутствие рядом? Но эти рассуждения доказывали лишь, как глубоко он заблуждался, ибо эта девушка обычно говорила именно то, что думает. Более того, в данном случае она особенно тщательно выбирала слова.

— Вы правы, — сказала она. — Но сможет ли этот военный найти себе дело столь же подходящее? Прошу, дослушайте меня. Я так радовалась вашим рассказам о службе и путешествиях, и еще больше тому, с каким удовольствием вы говорили о них. Мне казалось, что вы нашли свой путь, а это удается так редко, чрезвычайно редко! А теперь вы хотите все разрушить.

Дюрранс резко повернулся к ней. Он забросил рассуждения и страстно воскликнул:

— Я создан для вас, Этни! Вот мой истинный путь, и я верю, что вы созданы для меня. Признаюсь, одно время я думал, что проведу свою жизнь на Востоке, и это меня вполне удовлетворяло. Но я приучил себя довольствоваться этим, поскольку считал, что вы замужем.

Этни чуть заметно вздрогнула, и он осознал, что говорит слишком громко, почти грубо.

— Я сделал вам больно? — продолжил он. — Простите меня. Но позвольте рассказать всю правду, я хочу, чтобы вы знали всё. Я говорю сейчас, что люблю вас. Но то же я мог бы сказать и пять лет назад. Пять лет назад ваш отец арестовал меня на пароме через Лох-Суилли, потому что я не хотел останавливаться у незнакомого человека по дороге в Леттеркенни. Пять лет назад я впервые увидел вас, услышал вашу скрипку. Я помню, как вы сидели спиной ко мне, помню свет, игравший в ваших волосах. Я видел лишь ресницы и румянец на ваших щеках. Я помню движения вашей руки... Этни, дорогая, вы созданы для меня, а я — для вас.

Но она отстранилась от его протянутых рук.

— Нет, — очень мягко, но решительно сказала она.

Этни понимала его душу лучше, чем он сам. Неугомонность прирожденного путешественника, тяга к огромным неизведанным пространствам, ненасытная жажда движения, вечного движения среди незнакомых людей под неведомыми небесами составляли самую суть этого человека. Страсть могла заслонить их на некоторое время, но рано или поздно они снова проявятся и станут мукой. Дом превратится в тюрьму, противоречивые желания не оставят места счастью. Таков он был. А что касается её, она обвела с холма взглядом бурую землю вокруг. Вдалеке справа качались леса Рамелтона, у ног сверкала полоска Лох-Суилли. Это была ее земля, она — ее дочь и сестра ее людям.

— Нет, — повторила она, вставая.

Дюрранс поднялся вместе с ней. Он не считал, что потерпел поражение, скорее, всего лишь допустил промах. Не следовало давать ей повод думать, что их брак станет помехой его карьере.

— Мы попрощаемся здесь, под открытым небом, — сказала она. — И пусть нас разделяют три тысячи миль, мы все равно будем добрыми друзьями.

Они пожали друг другу руки.

— Через год я снова буду в Англии, — сказал Дюрранс. — Могу я приехать?

Глаза и улыбка Этни согласились.

— Мне будет жаль потерять вас навсегда, — сказала она, — и даже не видя вас, я буду знать, что не утратила вашу дружбу. Я была бы рада весточкам, если у вас найдется когда-нибудь свободная минута.

— Я могу писать? — с жаром воскликнул он.

— Да, — его горячность заставила ее немного поколебаться, прежде чем ответить. — Если сочтете это приемлемым, конечно. Может, для вас было бы лучше полностью выбросить меня из головы. — Дюрранс рассмеялся безо всякой горечи, и через секунду Этни поняла, что тоже смеется, сама толком не понимая почему. — Ну хорошо, пишите мне. Но только о... о чем-нибудь другом, — сухо добавила она.

И снова Дюрранс прочел в ее словах то, что хотел услышать, и снова она сказала именно то, что хотела сказать, и ни словом больше.

Этни стояла на месте, пока он не скрылся из виду, а потом спустилась к дому и в своей комнате достала из футляра одну из скрипок. Не успев дотронуться смычком до струн, она поняла, что это скрипка, подаренная Дюррансом, и внезапно убрала ее обратно, захлопнув крышку. Некоторое время Этни сидела неподвижно, затем быстро пересекла комнату и, вынув ключи, открыла ящик стола. На дне ящика была спрятана фотография, и она долго и задумчиво смотрела на нее.

Тем временем Дюрранс шел прямиком в ловушку, поджидавшую его у ворот дома — Дермод Юстас собственной персоной стоял на дороге, нахлобучив на голову шляпу.

— Я пройдусь с вами немного, полковник, — сказал Дермод. — Хочу переброситься парой слов.

Дюрранс подстроился под неуверенные шаги старика, и они некоторое время шли позади двуколки. Душу Дюрранса отягощало не только личное разочарование. Он не мог видеть глазами Этни и, разглядывая этот тихий уголок Донегола, переполнялся грустью от того, что ее жизнь пройдет в этом затворничестве, окончившись могилой под стеной крошечной церкви, и память о ней недолго сохранят лишь несколько белых коттеджей, разбросанных среди пустоши. Его вернула к реальности рука Дермода, сдавившая локоть. В поблекших глазах старика мерцал вопрос, но, по всей видимости, заговорить ему было трудно.

— У вас есть для меня новости? — после некоторого колебания спросил он. — О Гарри Фивершеме? Я решил, что должен спросить вас, пока вы не уехали.

— Никаких.

— Мне жаль, — сказал Дермод, — хотя вроде бы для этого нет причин. Он нанес нам жестокий удар, полковник Дюрранс. Я должен бы проклинать его и мысленно, и вслух, разум велит называть его трусом, и все же я был бы очень рад узнать, как его дела. Вы были его другом, но не знаете?

Дюрранс, заметив сожаление в голосе старика, почувствовал некоторое раскаяние в том, что позволил Этни полностью вытеснить друга из его мыслей. Он размышлял о таинственном исчезновении Гарри, сидя вечерами на веранде над Нилом в Вади-Хальфе, складывая воедино то немногое, что было ему известно. Дермод назвал Гарри трусом, и Этни сказала достаточно, чтобы уверить его в том, что их помолвке положило конец нечто гораздо серьезнее любой ссоры, нечто, полностью разрушившее ее веру в этого человека. Но что именно, догадаться он не мог, и единственным реальным следствием его размышлений стал растущий в душе гнев по отношению к бывшему другу. Так прошла зима, и вместе с маем в Судан пришло лето.