Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 15

А еще есть в ее свирели то, что заставило Совьон перешептываться с Тойву. И если — когда, это лишь вопрос времени, — Лутый выяснит, что именно, если драконья невеста сможет ему не то что помочь — хотя бы не мешать, — зачем ему красть пугливых, миловидных, обманчиво храбрых и глуповато заносчивых девушек?

— Хорошо, парень, — согласился Оркки. Он понимал, что от этого решения зависит жизнь Лутого, и не настаивал. — Делай как считаешь нужным.

Он поскреб щеку в бороздках морщин — их у Оркки было не в пример больше, чем у Тойву, хотя предводитель был младше всего на год. Под одним из карих глаз пролегла складка, а пальцы начали привычно поглаживать остроконечную пшеничную бородку. Лутый хорош. Лутый ему как сын. Тяжело его отпускать.

Оркки Лис махнул рукой, развернулся и пошел к своему коню. По жухлой траве заскрипели потертые сапоги.

Все. Кончился легкий путь. За их спинами высился синий хвойный лес, а реки делали поворот к югу — оставалось лишь пересечь бурный Русалочий поток. Темная с голубым высверком вода, а на ней — лед, распавшийся на тающие пленки. Граница Черногородского княжества — дальше начинались чужие владения. Русалочья река была глубокая и быстрая, вброд не перейти. И даже не переплыть: говорили, на дне спят белокожие утопленницы, выбирающиеся на берег, чтобы погреться под луной. И увлечь пригожих деревенских парней на мягкое ложе из водорослей.

Сильные пальцы Совьон запутались в черной гриве Жениха. Исполинская грудь коня колыхалась, а из прогалин ноздрей вылетал горячий воздух. Верный, грозный вороной: он чувствовал этот сладковато-гнилостный запах, смешанный с тиной и шелестом камышей.

Прежде чем пересечь реку по деревянному мосту и покинуть княжество, суеверный Оркки Лис спешился и припал к идолу, поставленному почти у самой воды. Вырезанный из потемневшего дерева Римеке, божок-хранитель, ростом человеку по колено. Уходящие обмазывали сажей его искаженное личико и втыкали в землю ветки можжевельника и ежевики. «А девушке ты, значит, попрощаться не давал», — подумала Совьон. Но весь отряд мало интересовала судьба драконьей невесты. Довезти бы — и довольно. А вот их будущее… Воины наблюдали за Оркки Лисом, опустившимся на колено и державшим головешку из костра. Он сделал все как надо, оставил можжевельник и ежевику и, поднявшись, отряхнул руки.

— Едем.

Сказать им? Предупредить, что первый, кто окажется на том берегу, первым и умрет?

Совьон знала, что ничего не скажет. Это ее ноша.

Порой ей открывались чужие судьбы, и она никогда не видела ни богатств, ни радости, ни любви. Только смерть. Первым на мост въехал Тойву — как глава отряда, и за ним медленно потянулись остальные. Совьон прикрыла глаза, а ворон на ее плече закаркал и захлопал крыльями. Оркки Лис, державшийся позади Тойву, резко обернулся и прищурился.

Совьон замыкала шествие и стояла еще у самого синего ельника. Не потому, что хотела, — Тойву приказал. А может, ослушаться? Ударить Жениха в бархатные вороные бока и первой в десяток могучих прыжков оказаться на том берегу? Нет. Совьон чувствовала, что у Русалочьей реки бродит не ее смерть. А значит, нельзя.

Неужели Тойву?

Скали, молодой человек, которого болезнь точила изнутри, тоже ехал по мосту, но не рвался вперед. Он пропустил прихвостня Оркки Лиса и замер. Выглянул за разбухшие перила — на темную воду, лижущую берега. Мост был достаточно широк, чтобы Скали никому не помешал.

— Блажь, — бросил он. Не то всем, не то прихвостню Оркки. Совьон знала, что тот называет себя Лутым, но это — не имя. — Да кто поверит, что здесь водятся русалки? Бабий треп, — и скривился от омерзения. Скали опасался оборотней, а про русалок говорил так потому, что они — женщины. Или когда-то ими были.

Конечно, треп. Но если Совьон снова закроет глаза, то увидит тонкие девичьи ноги под мутной водой. Колышущиеся водоросли, пятна тлена, оборванные исподние рубахи. Ил, вплетенный в косы, рыбьи стайки под ключицами. Острые зубы, ошметки губ.

У седого Крумра была смирная светлая кобылка, но на мосту через Русалочью реку она неожиданно понесла. Старик, охнув, перехватил поводья все еще крепкой рукой — и не сумел ее удержать. Кобылка, вдохнув запах тины, испуганно заржала, забилась и, оттолкнув остановившегося коня Скали, — изо рта мужчины полилась жуткая ругань, — поторопилась к земле. Она обогнала коней Тойву и Оркки Лиса и, перемахнув через последние доски, перенесла хозяина на противоположный берег.

— Стой, дура! — Крумр натянул удила. Седые пряди хлестнули его по сильной спине. — Стой!

Светлая кобылка заржала еще раз — жалобно и тихо. И остановилась, принявшись тревожно перебирать ногами.

— Ох, братцы, ну и дела. — Крумр вытер лоб медвежьей ладонью. И облегченно засмеялся.

Когда переправляли повозку драконьей невесты, за Крумром стояла уже половина отряда. Мост строили под телеги, и поэтому Тойву не выпустил ни Рацлаву, ни рабыню. Скрипели колеса с запутавшимися в них веточками лесной герани, им вторил мост. Совьон видела, как полная рука Рацлавы отдернула занавеску и девушка выглянула наружу. Жадно втянула приречный воздух, подперла кулаком белый с ссадиной подбородок. Сегодня Хавтора одела Рацлаву в платье — красивое, но куда более простое, чем в первый день. И Совьон зацепилась за него взглядом.

У каждого человека есть мелочи, открывающие его, будто свиток. У Тойву — сделанный женой оберег, у Оркки Лиса — потертые сапоги с давней историей, о которой Совьон могла только догадываться. У его прихвостня — повязка на глазу и стебель дикого хмеля, иногда заложенный за ухо. Без сомнений, у драконьей невесты это — свирель, но было и что-то кроме. Совьон настороженно всматривалась. Она ведь почти поняла, почти…

Рукава. Длинные рукава, ниспадающие если не до земли, то хотя бы ниже бедер. Ходила как-то по деревням сказка о юной колдунье: взмахнет одним рукавом — выльется озеро. Взмахнет другим — прорастет дерево, а внутри него — меч-кладенец. Совьон чуть откинулась назад. Ах, вот оно что. Женщина привыкла доверять своим чувствам и, разобравшись, удовлетворенно выдохнула.

Но Рацлава заставляла вспомнить и другие сказки.

Жил в одном княжестве юноша. И он не был ни красив, ни силен, но стоило ему забить в барабан, не то где-то найденный, не то доставшийся в наследство, как все люди рядом с ним теряли разум. И набрасывались друг на друга. Юноша хохотал и, играя на барабане, раздувал распри и войны.

Одному тукерскому хану подарили рабыню. Девушка была хромой, но когда танцевала, браслеты на ее запястьях и лодыжках издавали чистый, ни с чем не сравнимый звон. Суровый хан тут же полюбил хромую танцовщицу и сделал ее своей ханшей.

Но сначала была, конечно, великая женщина, горная колдунья. Время не пощадило ее имя, зато своим прозвищем — Певунья камня — она назвала всех, кто появился после. Голос Певуньи камня мог повторить любой звук в мире — трель соловья, рокот волн или гром. Она пела прекрасно и неповторимо, так, словно снимала кожу. Лоскут за лоскутом обнажала душу и управляла человеческой волей. Подчиняла ветра и пламя, моря, и, если она пела, даже камень не мог остаться равнодушным — так и появилось прозвище.

Все певцы камня были отмечены бессмертным даром, и в историях про них часто упоминалась кровь. Соперница хромой танцовщицы украла ее браслеты, желая сплясать в них и вернуть любовь господина. Но браслеты размололи ее руки и ноги. Купец, наслышанный о волшебном барабане, заполучил его обманом, а пытаясь сыграть, изрезал и переломал все пальцы.

Совьон знала, что дар всегда оставляет следы. Она чувствовала его, как ворон — вкус смерти. Спящая сила клокотала в жилах, пенила воздух. И Рацлава-невеста была совершенно бездарна. Она — это бесталанная соперница танцовщицы. Хитрый купец и десятки других, не отмеченных богами. Тех, кто завидовал умельцам и восхищался ими.

Тойву спросил, кто Рацлава такая, и Совьон нашла ответ. Самозванная певунья камня, которая выменивала на музыку собственные боль и кровь. Кому бы ни принадлежала костяная свирель, она отвергала Рацлаву. Но девушка продолжала играть. Ее ладони — словно перепаханное поле. Совьон видела, что Рацлава с трудом держала чарку и роняла ложку. Сколько у нее было вывернутых суставов и порванных жил? Сколько еще будет? Не то чтобы Совьон переживала: ей лишь следует знать, на что способны искалеченные, но упрямые руки.