Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 33

А Рацлава не понимала, как кто-то способен оставаться в Пустоши, плоской, будто блюдо. Говорили, небо над княжьими людьми держали горы.

Так почему тукеры не боялись, что оно раздавит их, ползающих по траве?

Девушка ослабла и начала засыпать под голос Хавторы, рассказывающей о дороге, напоминавшей свернувшегося в кольцо змея. Его чешуя — узлы и ухабы, а голова терялась за перевалом. Хавтора говорила о растущей высоте и небе точь-в-точь как ключевая вода, разлитая над припорошенным хребтом. О суровых людях, охранявших телеги, и блестящих от солнца и редкого снега боках их коней, но при этом была недовольна и раздражена. Мерный клокот в горле Хавторы походил на урчание рыси.

Солнце еще не поднялось к зениту, когда рабыня решила перевязать руки Рацлавы свежими лоскутьями. Боль свилась внутри, проела дыру и забралась так глубоко, что Рацлава сроднилась с ней, плавая между сном и явью, усталая и бледная до синевы.

Голос Хавторы стал тревожным. «Что случилось? — хотелось спросить Рацлаве. — Что случилось?» Но ее голова отяжелела.

— Твои раны гноятся, ширь а Сарамат.

Боль грызла Рацлаву за ребрами, а девушка, не замечая, продолжала раскачиваться, закусив облезшие губы.

Когда караван остановился, чтобы дать отдых коням, Хавтора юрко выбралась из телеги и позвала Жамьян-даг.

— Нельзя иметь столько незаживающих порезов, — процедила Совьон. — Мы должны довезти тебя здоровой, а не умирающей от грязной крови.

Ей было неудобно сидеть в повозке напротив Рацлавы. Девушка полулежала на подушках, а Совьон приходилось гнуть спину, чтобы не упираться головой в крышу. Плескалась вода в маленьком бочонке, который воительница сжимала ступнями, пахло засушенными травами и маслом зверобоя, который красноватым янтарем растекался по пальцам Рацлавы.

— Не знала, что ты умеешь лечить. — Да что она вообще знала о женщине, которая охраняла каждый ее шаг? Ничего.

Совьон хмыкнула.

— Убиваю я лучше, чем лечу.

Хавтора ждала снаружи повозки, пока Совьон медленно оборачивала тканью одну из искалеченных рук. Порезы Рацлавы жглись и ныли, но девушка убеждала себя, что дальше станет легче.

— Ты не будешь играть сейчас, — ровно сказала женщина. — Потому что ты не хочешь умереть раньше времени.

Рацлава согласилась. Совьон отпустила ее правую ладонь, которую девушка тут же положила на грудь, и принялась за левую. Плеск — Хавтора подала чистую воду. Шорох — упал первый лоскут, заляпанный гноем и кровью. Засохшая ткань плохо отходила, как бы Совьон ее ни смачивала, и Рацлава стискивала зубы. Чтобы отвлечься, она подала голос.

— Ты знаешь, что на привалах со мной часто разговаривает тот хмелевый парень, Лутый?

— Хмелевый? — Совьон почти улыбнулась, но потом стала серьезна, как прежде. — Знаю.

Еще бы. Она знала и то, что Рацлава не открывала Лутому ни своего прошлого, ни настоящего, а тот не подходил к ней ближе, чем следовало, и истории его были незамысловаты.

— Он рассказывал о тебе.

Совьон промолчала. Прихвостень Оркки Лиса был болтлив и проворен, но не мог рассказать о ней ничего, кроме того, что случалось в Черногороде.

— Когда ты положила свой меч у ног князя, он заставил тебя сразиться с медведем?

Травы, розмарин и кровохлебка, приятно треснули в пальцах Совьон.

— С тем, чья голова украшает вьющиеся над Черногородом знамена Мариличей. — Женщина заправила за ухо черную прядь. — Потом были княжеские дружинники.

— И ты одолела всех. — Рацлава чуть приподнялась.

— Кроме одного.

Масло зверобоя потекло на кожу — вязкий запах меда и душистого луга.

— Ты не смогла бы остаться, если бы победила Тойву, — произнесла Рацлава, пусто глядя молочными глазами. — Тебя бы не принял даже князь, а воины бы решили, что ты ведьма. Потому что для них нет человека сильнее, чем их предводитель.

Совьон склонила голову.

— О чем ты, драконья невеста? — В ее голосе засквозило раздражение. — Ты не знаешь, какова я в бою. Так почему ты думаешь, что в тот день я поддалась?

Рацлава не нашлась, что ответить.

— Тойву — великий воин, — продолжала Совьон, расправляя лоскутья. — Нет ничего постыдного в том, чтобы проиграть великим.

Рацлава поняла, что зря понадеялась, будто Совьон позволит ей чуть больше узнать о себе. Эта женщина проводила с ней дни дороги, слушала ее свирель, следила за каждым шагом. Разглядела певунью камня и самозванку, а сегодня нарочито холодно отметила углубившиеся раны — Рацлава хотела бы расспросить ее хоть о чем-нибудь, но…

— Спасибо. — Когда Совьон закончила, лицо Рацлавы наконец-то приобрело живой цвет, а жжение в руках притупилось. Воительница бросила грязную ткань в бочонок, намереваясь выплеснуть в костер, но перед тем, как оставить девушку, скользнула по ней взглядом. По круглым белым щекам, язвочкам в уголках губ, серебряным гроздям серег. И, казалось, смягчилась.

— Тебе незачем знать обо мне, певунья камня, — кивнула она. — Но я скажу, что мой путь в этом мире начался так же, как твой.

— О чем говорила Жамьян-даг? — спросила Хавтора, когда кони отдохнули, а караван двинулся с места. Диск солнца блестел над кольцами подъема, освещая слоистые изломы взгорья и безоблачную небесную воду, растекшуюся над вершинами.

— Ни о чем важном. — Рацлава осторожно положила руки на колени. И это было правдой, но почему-то внутри у нее потеплело от мысли, что есть кто-то, отдаленно похожий на нее. Младенцем Совьон тоже отнесли умирать в лес.

Караван поднимался, а Рацлава, засыпая, невесомо поглаживала свирель. Багрянец на молочной кости: углубления ритуальных узоров до сих пор были заполнены кровью. Нить, которую девушка вырвала из Скали, еще тонко шептала в воздухе.

За бортом перекатывалось зеленовато-серое море. У горизонта холмы его волн касались мутного неба, по которому плыли и плыли облака: так сменялись дни. Со дна поднимались скалы, похожие на окаменевшие останки древних чудовищ. Корабль проходил мимо огромных зубастых голов, и раскрошенных лап, и отвердевших кож, которые могли бы сбрасывать с себя твари пучин. Море урчало, и вода точила ноздреватую породу.

Они давно сбились с курса. Никому, даже старому кормчему Ежи, не доводилось бывать так далеко на севере. Ночами Хортим Горбович и его дружина не видели звезд — лишь туман, прилипающий к небосводу. Казалось, здесь их путало даже солнце: долго не выглядывало, прячась за облаками и пеленой снега. Скалы-чудовища восставали, будто стены исполинского лабиринта. Воды, лениво шипя, несли корабль — куда? Едва ли на юг. Ежи ждал, когда прояснится небо, но Хортим знал, что они не могли ждать слишком долго. Инжука умирал.

Тукер лежал на сдвинутых сундуках на палубе. Шторм подорвал его: щеки впали, глаза ввалились, а кожа натянулась на кости, будто желтоватая бумага. Инжука ничего не ел — внутри с трудом удерживалась даже вода. Его трясло то от жара, то от холода, лоб пылал, а на губах оставался грязный налет. Хортим надеялся, что его еще можно было спасти, — Соколья дюжина отогревала Инжуку своими одеждами, накрывала от снега и ветра, но тот продолжал таять. Тоскливо и глухо хлопал парус над его неказистым ложем. И Хортим был в отчаянии.

Однажды, когда и небо, и море налились сизой голубизной — по ним пробегали серые барашки пены и облаков, а хребты скалистых чудовищ ныряли под воду, — Фасольд сказал Хортиму, что нельзя так убиваться из-за каждого своего человека. Иначе на все смерти не хватит. Они сидели на корме: костяшкой пальца Фасольд гладил седой ус, и мелкие морские брызги ложились на его колючие небритые щеки. Хортим же походил на черную птицу, намокшую и жалкую. Влажные пряди его волос спускались до плеч комками, со лба сбилась тесьма. На заостренном лице сильнее выделялись бугры ожогов, глаза судорожно моргали — Хортим впервые терял своего соратника. Он силился что-то изменить, но тщетно.

Изгнание юноши длилось больше четырех лет. Кто-то из воинов Фасольда погиб в Хаарлифе, кого-то еще в первый год сожгла болезнь, но Хортиму везло, и все двенадцать из Сокольей дюжины по-прежнему были с ним. Они пережили и походы в Хаарлиф, и столкновение с Сарматом два года назад — тогда больше всех пострадал сам Хортим, которому дракон изуродовал почти полтела. Разве княжич Сокольей дюжине не господин и не опора, разве он не должен заботиться о своих друзьях? Так почему он не способен спасти Инжуку? Но разумом Хортим понимал, что не ему тягаться с беспокойным морем и лихорадкой. Если бы боги улыбнулись им и на их пути показалось бы чье-нибудь поселение… Но горизонт по-прежнему был чист.