Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 35

Вигге был мужчиной лет сорока, но его волосы до середины шеи уже полностью поседели, как у Фасольда. Глаза невнятного цвета, не то серые, не то голубые, словно выцвели. Сухопарый, с недлинной треугольной бородой и некрасивыми выдающимися ногтями — местами они трескались и ломались.

Вигге рассказывал, что на север его привезли еще ребенком и так он здесь и прижился. На утесах к западу водилось много теплокровной дичи, в море — рыбы, а на льдах — тюленей.

— Вам повезло, что воды еще не заледенели до конца, — произнес он. Ежи выспросил, что это море — море Эзку — замерзало с начала осени. До этого они, сами того не ведая, пересекли море Мазены и углубились на северо-запад, а еще более дальние воды льды сковывали вечно. Вигге рассказывал медленно, осторожно, словно сам ступал по непрочному льду, пробуя его, тщательно подбирая нужное слово. Боялся? Чувствовал себя неуютно?

Вигге не был богат — его пусть и большой дом казался скромным. Передние комнаты наполняли уютные, но недорогие самодельные вещи, задние пустовали. Хортим не видел ни золота, ни серебра, ни украшений: дом был не блестящим, но основательным. Таким же, как и оказанный чужакам прием. Пхубу принесла вяленое мясо — она бы не смогла приготовить жареное на стольких гостей — и вино. Накрыла стол, проверила Инжуку, но чаще всего она просто ходила рядом, хотя скоро потеряла к приезжим всякий интерес. Охотнее Пхубу устраивалась подле Вигге, сидевшего во главе стола, и подливала ему вино, и слушала, не мигая, что он говорил, пусть и не понимала больше половины. А мужчина ни разу не посмотрел на нее прямо. Хортим был благодарен хозяину дома, но не смог заглушить голосок внутри: ему не нравилось, что Вигге относился к Пхубу, как к собаке.

— Я рад, что твоя жена умеет врачевать, — в тот вечер сказал княжич, а Вигге скривился.

— Пхубу мне не жена, — бросил он. И не рабыня, уяснил Хортим: женщина держала себя хозяйкой. Вольна уйти, когда захочет. — Она даже не целительница. Но в ее племени хранились многие знания, и хорошо, если она поможет твоему человеку.

Когда Вигге расспрашивал Хортима и его дружину, юноша чувствовал, что ему стоит открыть себя — хотя бы в благодарность.

— Значит, ты княжич. — Вигге коснулся ногтем столешницы. Пальцы у него порой были скрюченные, будто старческие. — Гурат-град… Никогда там не был.

И не будешь.

— Гурат-град сжег дракон.

— Вот как? — спросил Вигге отстраненно. — Айхи баяли мне, что драконы обитают только за гранью мира. Там, где обрываются земля и море.

Что-то в его речи было тяжелое, нездешнее. Хортим решил, что Вигге отвык от родного языка: иногда он забывал нужное слово и путался. Тем временем Фасольд усмехнулся. Он был недоволен и почти не подавал голос за столом, но сейчас не выдержал:

— Сармат-змей проснулся тридцать лет назад и успел выжечь несколько княжеств.

Прежде чем ответить, Вигге помолчал. Думал. Затем провел пальцем по каемке глиняной тарелки и пожал плечами.

— Я так давно не был дома, что забыл, где родился. Сочувствую тебе и твоей дружине, княжич. Это появилось тогда? — Он дотронулся до своего лица, имея в виду ожоги Хортима.

— Что? Нет. — Юноша стиснул чашу. — Раньше. Я… мы тоже давно не были дома.

— Ничего. — Фасольд сощурил глаза, глядя мимо Вигге. — Мы убьем эту крылатую тварь. Значит, ты славно отсиживаешься здесь, Вигге? Очень славно, раз до тебя не долетали слухи о драконе.

Когда Фасольд говорил, в залу снова зашла Пхубу, держа кувшин с вином. Она плохо знала язык княжеств, лишь отдельные слова. И «дракон» было одним из них. Женщина оступилась, и кувшин выскользнул из ее рук: с треском разлетелись черепки, и вино разлилось по каменному полу. Тогда Вигге впервые на нее посмотрел — с тенью недовольства.

— Молунцзе? — спросила Пхубу, но никто ей не ответил. Вигге повел подбородком, и женщина принялась убирать осколки.

— О чем она? — спросил Хортим.

— Одно из имен вашего Сармата-змея, — бесцветно ответил Вигге и поднял глаза на Фасольда. — Я живу здесь с детства, кто бы мог рассказать мне о юге? Я изучал север и исплавал его от поселений айхов до Самоцветных пиков.

— Молунцзе… — повторяла Пхубу. Испарилось ее спокойствие, и на острых скулах выступили пятна — красные, как бусины в серьгах и нити в браслетах и стянутых волосах. — Молунцзе не спать?

— Сказки айхов, — объяснил Вигге, отмахнувшись от ее фраз, словно от назойливой мухи.

— О, в Пустоши знают эту историю, — кивнул Арха, поднимаясь из-за стола. Похлопав Хортима по левому плечу, он решил помочь Пхубу — женщина впервые выглядела напуганной. — Про Сарамата и Кагардаша, верно?

Пхубу отшатнулась от Архи, будто от прокаженного. Один из собранных черепков вновь упал на пол и раскололся еще надвое, но женщина не заметила. Она прошипела что-то в ответ — рассерженно и зло.

— Я сделал что-то не так? — Арха оглянулся на Хортима, вскинув белесую бровь.

— Нет. — Вигге сжал губы, а потом добавил ледяным тоном, чеканя слова так, чтобы поняли и Пхубу, и гости: — Больной. Идти. Проверить.

Она склонила голову и исчезла в дверях.

Этой ночью в Длинном доме с хозяевами остался лишь так и не очнувшийся Инжука — Хортим с дружиной отправились спать на корабль. Тогда юноша почувствовал, что его терзает непонятное беспокойство. Фасольд по-прежнему был недоволен — из-за того, что им пришлось остановиться на время, но Хортим не начинал разговор. День выдался тяжелым, а следующий обещал быть и того хуже: воины Фасольда, молчавшие весь вечер у Вигге, тоже могли восстать против задержки. И на них уже косо поглядывала смиренно притихшая Соколья дюжина, готовая рвать глотки за Инжуку.

Днище корабля лизали черные волны, и над мачтой висело крапчатое желтое блюдо северной луны.

На перевале Рацлаву почти не выпускали из повозки — это было опасно и долго. Гуляла девушка только вечером, перед сном, и Совьон не уводила ее далеко от шатра. В пути мышцы Рацлавы дубели и затекали, от холода перестали спасать даже самые теплые покрывала. Она куталась в них до бровей, поджимала ноги, слушая прерывистое дыхание мерзнувшей Хавторы, скрип снега и колес и цокот копыт. Ей стало неуютно в неподатливом теле, которое с каждым днем все сильнее ломило и тянуло. Рацлава словно задыхалась, металась под слоями собственной кожи, не зная, как выскользнуть наружу.

И у нее это получилось. Три дня и три ночи Рацлава не притрагивалась к свирели, позволяя вылечиться гноящимся порезам. За это время Скали, из которого она решила ткать, уставал и снова набирался сил, утекающих сквозь его слабые нити, будто вода. Позже девушка не раз подбиралась к нему со своей музыкой, но сначала… в горах не оказалось ни диких уток, ни мышей, и отчаяние толкнуло Рацлаву вперед. Она так и не запомнила, сколько крови забрала у нее свирель, как это было больно. Шрамы, напоминающие след от хищного клюва, появились в одно утро, а зажили на второе.

Над Недремлющим перевалом кружил ястреб. Рацлава не могла повелевать ни его крыльями, ни когтями или голосом — с мелкими птицами ей было куда проще. Она лишь стелилась внутри ястребиного тела, зачарованно ощущая, какая под ней распростерлась высота. Дымки цветов ускользали, оставляя невесомые следы. Небо, сгустившееся вокруг горных пиков, — это ткань ее длинных рукавов, Раскроенных холодным жемчугом и шершавыми петлями узора. Снежные вершины — это шитье изо льда и вербы, и изгибы гор вдавались в облака, как заливы — во фьорды, о которых Рацлаве рассказывал брат.

Она не слышала ни сухого кашля Хавторы, ни конского ржания, только вой ветра и музыку свирели, стучавшую глухо и горячо, будто ястребиное сердце. Рацлаве приготовили свадебный наряд, а она надела оперение. Конечно, ей не сбежать и не улететь, но сейчас снег опускался на крылья, взбивавшие воздух под утренним солнцем. Девушка будто трогала кончиками пальцев бескрайнее полотно: затканный шелком контур гор, витиеватые нити лучей и дорог. Повсюду — выпуклые орнаменты, будто мир задернули полотенцами, которые до поздней ночи шили ее сестры.