Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 39

К Малике сватались северные князья, но Кивр Горбович относился к ним с подозрением. А когда изгнал Хортима, то твердо решил оставить княжну в Гурат-граде, да и девушка слишком любила город, чтобы с ним расстаться. Ни отец, ни Малика не соглашались на предложения гуратских вельмож, стоявших ниже их и жаждавших власти. А когда его дочь пожелал воевода, колодезников сын, Кивр рассвирепел настолько, что едва не придушил бывшего соратника и друга, как пса.

…Ш-ширк — скользил гребень в медовых волосах. Руки каменных дев расчесывали волосы Малики — княжна могла видеть в зеркало и их перемолотые фигуры, и свое лицо. Ш-ширк — пел гребень и шуршала ткань.

Разве ее жених не знатен? Его предки правили Халлегатом, который был уничтожен еще в первые годы правления Горбовичей в Гурат-граде. Разве он не богат? Гора ломилась от его сокровищ. Разве он не силен? Малика помнила чудовище, которое не брали ни копье, ни стрелы. Силен Сармат — слабый не способен крошить стены и уничтожать в одиночку княжеские дружины. Но он плут и убийца, вор и многоженец, который под конец года вновь становится вдовцом. Существо, изуродовавшее то, что Малике было дорого.

Хоть бы ей хватило сил не вцепиться ему в глаза. Пока — нет, нельзя, не время. Малика криво усмехнулась в зеркало: Хортим бы гордился ей. Слабый, осторожный, отверженный брат — он всегда был терпелив и вежлив.

Малика почти по нему скучала.

Каменные девы марлы расчесывали ее волосы, и княжна смотрела то в зеркало, то на свои лежащие перед ним руки. Правое запястье оплетал красный шнурок с бусиной — Малика взяла его из сундуков, потому что его цвет был точь-в-точь как гуратское знамя. Светлый, алый с рыжиной. Когда пальцы марл трогали ее виски, Малика не дергалась, лишь касалась ладонью шнурка. Она привыкала к перекошенным каменным девам достаточно, чтобы к ее щекам прилила отхлынувшая кровь, но не могла успокоить тревожно бьющееся сердце. Стук, стук, шорох — это уже не гребень. Это мягкий сапог, опустившийся на ковер.

Впервые Малика увидела его в зеркало. Семь рыжих кос, кольцо в носу, мягкая щетина. Узорный кушак, обхватывающий стан поверх дорогой рубахи, медь и золото одежд. Марлы за ее спиной испуганно рассыпались в сторону — настолько быстро, как могли их каменные тела, и застыли, будто изваяния, у стен чертога. Этот чертог переливался оранжевым топазом — очень маленький и уютный, хорошо натопленный, с тукерскими коврами, пахнущими чем-то пряным. Словно созданный для того, чтобы обряжать в нем невесту.

Малика медленно поднялась с обитого тканью низкого кресла. Она была в одной длинной исподней рубахе, бледно-желтой, с бронзовыми кольцами шитья по вороту, подолу и рукавам. Из украшений — лишь шнурок с бусиной на запястье. Клубы густых волос лились по спине Малики — княжна выпрямилась в полный рост, расправив округлые плечи.

Мужчина, прислонившись к косяку, поскреб щетину на шее.

— Прежде всего я должен извиниться.

Голос у него был глубокий и гулкий, словно поднимавшийся из горнила вулкана.

— Видят боги, — он коснулся груди пальцами, — я не хотел этого делать. — Мужчина подался вперед, лениво отлипнув от косяка. Ковер шуршаще отозвался под его шагами. — Я любил Гурат-град и восхищался им немногим меньше, чем своим Халлегатом. Мне очень жаль, Малика Горбовна.

Он знал ее имя. Кто рассказал ему о нынешнем правителе Гурата и его детях? Какая-нибудь степняцкая девушка, готовая целовать ему ноги? Тукеры любили Сарамата-змея, о да, любили. Если верить легендам, он тоже был неравнодушен к их культуре и быту.

— Я могу сказать, что твой отец вынудил меня, и не солгу — но что говорить? Былое не вернешь.

Марлы сгорбились у стен. Сармат подошел к Малике на расстояние вытянутой руки, а девушка даже не шелохнулась.

— Так Сармат — это ты! — Горло у княжны пересохло, и она сказала фразу так, будто выплюнула горсть песка.

— Звучит как оскорбление. — Он широко улыбнулся, обнажив просвет на месте одного клыка.

У чудовища, разрушавшего Гурат-град, не хватало исполинского зуба.

Сармат приблизился еще на несколько ленивых шагов — потрепал переплетение кожаных шнурков, почти таких же, как у Малики, на собственном запястье. Браслет кочевников с письменами и бусинами.

— Болтают, видеть жениху лицо невесты перед свадебным обрядом — к несчастью. Но это глупость, разве нет?

Малика не отвечала. Лишь, вскинув голову, глубоко выдохнула: расширились ноздри. Черный цвет глаз слипся до сажи. Больше Сармат не двигался, только разглядывал ее, и не так, как мужчина мог бы смотреть на молодую женщину, стоявшую перед ним в одной рубахе. В его глазах не было ни похоти, ни страсти, ни желания обладать — лишь любопытство и очарование моментом. Отсвет пламени в очаге ударялся о волны топаза на стенах, рассеивался над коврами и зеркалами, сундуками и каменными фигурами марл. Его блеск танцевал на руках и волосах Малики, скользил по ее лицу.

— Дурная примета, — хрипло сказала княжна, — если муж убьет жену перед летним солнцеворотом.

Она вскинула подбородок, сжала губы, а Сармат негромко и тепло рассмеялся.

— Малика Горбовна, Малика Горбовна. — Он по-кошачьи повел плечами. — Я отношусь к красоте трепетно. Я люблю то, что рождает мир, и то, что рождают в нем люди. Сожжение Гурат-града — даже это было красиво. — Малика дернулась, будто ее ударили по щеке. — Прости, но мало когда я видел зрелище более великое. Всполохи пламени в пряной гущине степной ночи. Высверки огня на саблях и наконечниках копий и стрел. Гуратские соборы во всепоглощающем свете — они были чудовищно, страшно хороши за мгновение до гибели. А когда глазурь на куполах горела, то разлеталась снопами брызг — ее орнамент вспыхивал киноварным, и синим, и желтым с зеленым, прежде чем начинал чернеть. А колокола на башнях звенели, и их отстукивающий от неба гул был почти различим глазу…

Выдавить бы ему его темные с прожилками глаза, чтобы они больше никогда не знали такого наслаждения.

— Однако, — Сармат развел руками, — я уверен, что пройдет время, и Гурат-град станет еще краше, чем прежде. Не я первый его сжег, и не твой род его первым восстановит.

Да остался ли в ее роду кто-нибудь, способный поднять Гурат из пепла? Один Хортим, и Малика верила в него, но все же брат был слишком далеко.

— Я рассказываю, чтобы ты поняла, княжна: я могу разрушать, но все же ставлю красоту превыше налетов. Могу ли я убивать? Да, конечно. Могу ли я убивать женщин, которыми любуюсь? Нет.

Он резво шагнул к ней и осторожно коснулся волос.

— И тебя я не убью, Малика Горбовна.

Прежде чем девушка могла бы его оттолкнуть, Сармат развернулся и щелкнул пальцами, заставляя марл пробудиться.

— Обряжайте драконью невесту, — приказал он весело. — Ночь будет длинной, но не настолько, чтобы тратить ее попусту. И подайте княжне мой подарок — да поживее!

Сармат ушел, а марлы обступили Малику кругом, опустили ее на низкое кресло и поставили на колени тяжелый медный ларь. Пока ее заплетала дюжина каменных пальцев, Малика ватными ладонями подняла крышку: на оранжевом бархате лежал массивный золотой венец. Высокий, словно бы кружевной. Сейчас от венца спускались две крупные подвески — в остальном же он был таким, каким Малика его помнила. Княжеский венец, гуратский, некогда украшавший головы ее предков.

Ложь. Глаза подернуло мутной поволокой. Гурат-град сгорел, и все его золото расплавилось. Говорят, дракону прислуживают легендарные кузнецы — в их силах сотворить подделку. Мед и отрава — он ли не лгал, когда говорил о мертвых женах? Верить Сармату-змею — мало толку, об этом учит любая сказка.

Малика не догадывалась, что в этом Сармат был искренен. Он не убивал ни одну из дев, лежащих в хрустальных домовинах под Матерь-горой, — это по его просьбе делал Ярхо.

Заплетая княжну, марлы начали тихо и утробно петь.

Порой, когда зима начинала вступать в свои права, на Недремлющий перевал опускалось то, что люди называли Самоцветной ночью. Солнце не поднималось из-за горизонта, и небо облеплял мрак. Такая ночь могла длиться как пару дней, так и несколько лун — кто мог предугадать?