Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 5

Ярхо-предатель. Никто не знал, когда он начал завидовать великому князю и когда решился пойти на измену. Устав быть в его тени, он отправился в ущелье и освободил Сармата, рассказав ему о волхвах. На пути его трижды его останавливал гром. За три ночи он потерял трех коней — но не внял предупреждениям богов и, одолев стражу, перерубил цепи Сармата.

И тогда полилась кровь. Реки крови, окрасившей горы, землю и небо в багряный, княжий цвет. И с тех самых пор свет не видел битв чудовищней.

…Придет время, Рацлава сыграет и эту песню. А пока телеги ехали на восток и ветра завывали под звездами.

Из их деревни было видно, как дотлевали шпили древнего Гурат-града. Над оплавившимися куполами, красными с позолотой, курился черный дым. Воздух был душный и прелый, и суховей нес по степи комки травы и запах гари. Слезящиеся глаза Кригги заливал пот, но она ничего не могла поделать — одно движение, и веревки сильнее впились во взмокшую кожу.

Девушка рвано выдохнула и облизнула потрескавшиеся губы. Она почти ничего не видела из-за пота и слез. И поэтому под ней, привязанной к высокому деревянному столбу, расстилалась мутная желтая степь. Расплывчатый диск солнца пылал над мертвым Гурат-градом. От жара горы, огибавшие Пустошь, растеклись и замерцали алым.

— Я стою под столбом во твоей земли, — горло свело судорогой, — охрани меня, матушка, и спаси. Я стою под столбом…

Каждый раз она сбивалась, начинала плакать и кашлять, но спустя мгновение продолжала снова надтреснутым, ломким голосом.

— …во твоей земли. Сохрани меня и спаси. — Кригга дрожала, и веревки оставляли ожоги на ее грубо перетянутых руках. Под грудью давило, живот онемел от страха и боли. — Я стою под столбом во твоей земли…

Ей хотелось пить. А еще — вывернуться и в последний раз взглянуть на свою деревню. Дары Сармату оставили далеко за частоколом — девица и тюки с серебром и зерном. Узорные ткани, вытканные лучшими местными мастерицами. Глазурованные блюда, малахитовые шкатулки, нефритовые серьги, расшитые пояса — все, что удалось собрать. Деревенский голова тряс каждый дом и вывернул собственные закрома, почти лишив приданого своих дочерей, но стоило ли? Говорят, в недрах Матерь-горы спрятаны сказочные сокровища. Что Сармату до их неказистой дани?

Гурат-град был богат и могущественен. Он мог откупиться сам и помочь окрестным деревням, в которых жили не тукеры, желтокожие кочевники Пустоши, а такие же княжьи люди. Но не захотел. Думал, что выстоит и заживет вольно. Гордый город защищали крепкие стены старинной твердыни князей и ханов. Полноводная река Ихлас несла к нему свои бирюзовые воды. Но Кригга не знала ночи страшнее, чем та, когда Сармат жег Гурат. Мать, простоволосая и босая, рыдала и прижимала к своей груди младенца. Кригга, бросив сестер в тесной горнице, причитала у ног старой бабки, уже не поднимавшейся с постели. А над Гурат-градом крутилось марево ослепительно-оранжевого, кроваво-золотого пожара, крошился камень и ревела медная драконья глотка.

— Я стою под столбом во твоей земли, если можешь спасти меня, то спаси, если можешь спасти меня, то…

В деревне жили девушки куда красивее Кригги, более взрослые, налившиеся. С пригожими лицами, а не с таким, как у нее, по-мужицки широким подбородком. Но именно шестнадцатилетняя Кригга, уже вошедшая в возраст невест, вытащила из мешочка камень с красным крестом. И на нее надели холщовое платье и в четыре руки заплели светло-русую косу до пят.

Старая бабка, прощаясь, ухватила Криггу за длинные волосы.

— Хорошо загорится, — проскрежетала она, и ее колючие глаза заволокло пеленой.

…Если Сармат не прилетит, дадут ли Кригге воды? Или так и оставят умирать на столбе, побоявшись выйти за частокол? Девушка жалобно взвыла и попыталась вытереть плечом блестящую от пота щеку, усыпанную бесформенными кляксами веснушек. Спина у нее затекла, лопатки кололо. Позвоночник словно приварился к шершавому дереву.

И тогда на степь легла тень драконьего тела.

Кригга вскинула голову и отчаянно заморгала, пытаясь смахнуть с ресниц влагу. Она видела, как солнце отразилось на красной чешуе. Слышала, с каким звуком кожистые крылья распороли стылый воздух. Кусочки сухой земли и клубки травы зашелестели и покатились, гонимые горячим потоком. Гадюки и полевки забились в норы, дребезжаще вскрикнула пустельга. Кригга тоже закричала, но ее голос утонул в утробном рычании дракона. Девушка похолодела, задергалась и даже не заметила, что веревки натерли ей кожу до крови.

Дракон нырнул вниз и едва не коснулся брюхом пожухлого ковыля. Острый конец его медного крыла прорезал линию над сваленными тюками. Кригга рванулась вперед, будто захотела скинуть путы, и из ее беспомощно распахнутого рта потянулись нити слюны. Девушка крепко зажмурилась, прежде чем ее обдало жаром, а Сармат-змей взмыл над столбом. Ей показалось, что его тело было больше княжеского терема, а размах крыльев — шире любого дворища. Кригга тоненько взвыла, не открывая глаз. Пятнистое от веснушек лицо резко побледнело.

Вокруг драконьей невесты кружился раскаленный воздух. Плясали белые мушки пылинок, на поникшие стебли струился свет. От пота и слез ресницы Кригги окончательно слиплись, но во рту было страшно сухо, и теперь из горла доносился только рваный скулеж.

Раньше девушка никогда не теряла сознание. Но когда когти чудовища обхватили столб и сдавили ее живот, когда с хрустом вывернули дерево из лопавшейся от зноя земли, Криггу обволокла удушливая спертая темнота.

Последним, что она увидела, когда случайно открыла глаза, был дым над уменьшающейся деревней.

За одну невесту давали бесполезных зерно и коней, за вторую — золотые кубки и монеты. Но приданое гуратской княжны — целый город. Великий оплот древности. Весь, со своими куполами и инжирными садами, с сильными мужчинами и посмуглевшими от солнца женщинами. С их маленькими детьми, которых каменные воины поднимали на мечи.

Который день Малика Горбовна ходила по глубинным залам Матерь-горы. Высеченные из породы своды уходили высоко вверх — шаги отдавались гулким эхом. Малахитовые, мраморные, аметистовые палаты. Иногда княжне казалось, что Матерь-гора сама прокладывает ей путь. Двери появлялись сами по себе. Вымощенные полы выводили ее то к пиршественному столу, то к сундукам с одеждой — как в первый раз. Малика давно потерялась во времени, потому что в горных недрах не было ни утра, ни ночи. Она плутала по тем местам, где ей позволяла Матерь-гора, и за этот срок не встретила ни одного живого существа.

В палатах были десятки вырубленных ниш, и в каждой — по каменному воину. Но гуратские захватчики двигались и говорили. Эти же — безмолвные изваяния с закрытыми глазами. Их потрескавшиеся ладони сжимали рукояти тяжелых двуручных мечей, и, как Малика ни старалась, она не смогла сдвинуть ни пальца. Княжна долго изучала прочную кольчугу и трогала шершавые лица, но никто из воинов даже не шелохнулся. И тогда Малика шла дальше. Горные чертоги были сказочно, таинственно прекрасны: стены переливались в свете негаснущих лампад. В отполированных камнях девушка видела свое отражение — она в платье цвета киновари[1] с длинным рядом пуговиц. Но в Гурате княжна носила одежду не хуже. И ни одни недра не могли сравниться с ее городом.

С ее мертвым сожженным городом.

Скоро она начала скучать. Малика не могла долго любоваться собой, даже несмотря на то, что была красива. Расцветшая, высокая, статная. Гладкая кожа, медовые волосы и отличительный для Горбовичей нос с горбинкой. Черные брови вразлет, хотя это ее нисколько не портило. Княжна исследовала ходы, которые открывала ей Матерь-гора. Перебирая вещи, оставленные для нее прихвостнями Сармата, нашла брошь в форме сокола — знак ее рода. Символ Гурат-града. Заглядывала в лица каждому каменному воину, пытаясь узнать одного-единственного — Ярхо, их предводителя. Беспокойно дремала на холодных полах. И когда все занятия исчерпали себя, Матерь-гора смилостивилась: Малика разглядела неприметную, обложенную кварцем дверцу, хотя твердо знала, что раньше из малахитовых палат был только один выход.