Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 52

Раздался утробный рев. Чудовище, прижав морду к земле и изогнув спину, сорвалось с места — лязгнув, когти оставили на снежном полотне глубокие следы. Из-под его крыльев на Хортима дохнуло холодом: в ветряном потоке летели липкие комья и ледяная крошка.

…Наутро княжич, как и вся его дружина, чувствовал себя помятым и до смерти уставшим. Сморщенный парус уныло хлопал над палубой. В затихшем море пузырились мутные сизо-зеленые воды. Радовало одно: они наконец-то уплывают на юг — вместе со вставшим на ноги Инжукой. Правда, юноша еще был слаб, с впавшими щеками и натянутой на скулах кожей.

Но Хортим оказался не в силах совладать с Вигге. С едва знакомым, кашляющим кровью Вигге — на каждое слово княжича охотник бросал другое, тяжеловесное и четкое. Но, благо, его болезнь действительно была не заразна, иначе бы непременно погубила Пхубу.

Когда корабль уходил, женщина не вышла за порог. Не провожала, и славно — стоящий у борта Вигге выглядел сосредоточенным, но не обиженным, а Хортиму не хотелось больше пересекаться с Пхубу. Их последняя встреча закончилась нехорошо, и юноша не знал, как своим видом и видом своих людей не причинить хозяйке больше боли.

Тогда Хортим забирал Инжуку из Длинного дома. И когда обрадованные Арха и Латы, чуть не задушив тукера в объятиях, выволокли его из комнаты, Хортим остался наедине с Пхубу. Женщина, стиснув губы, собирала в чашу рассыпанные по столу амулеты и выплескивала недопитые отвары в большой чан. На ее лице отражались такие тоска и решительное отчаяние, что Хортим повел плечами, силясь смахнуть с себя ощущение чужой скорби.

— Спасибо, — сказал он тихо, даже не ожидая, что Пхубу ответит. Отчеканил слова, надеясь сделать их понятными: — Ты очень помогла.

Ее глаза — две кляксы дегтя. Смотреть в них — все равно что в бездонный колодец человеческой боли и ненависти. Наверное, поэтому Хортим не выдержал и решил ее утешить — очень зря.

— Не убивайся. Вигге скоро вернется.

Что-то из его слов женщина действительно поняла, и позже княжич пожалел об этом. Пхубу подняла голову и вгрызлась в Хортима взглядом.

— Вернется? — переспросила она, сжимая чашу так, что пальцы побелели. Из горла Пхубу вновь потекли булькающие звуки — язык айхов: она будто задавала вопросы.

Чужак говорит, что господин приедет назад?

А потом — потом речь стала яростной и жуткой, похожей на проклятия. Пхубу отшвырнула чашу, и костяные обереги разметались у ее ног; она переступила через них. Подходила к Хортиму медленно, широко раздувая ноздри, — как зверь, желающий вцепиться в добычу. Княжич даже отступил назад — ему совсем не хотелось применять силу и хватать рассерженную хозяйку за руки. Но Пхубу остановилась в паре шагов от него, гортанно рассмеявшись.

— Он не вернется. — Смех мешался с криком. Пхубу согнулась пополам, и воздух рвано вылетал из ее рта. — Не вернется.

…До последнего Хортиму мерещилось, что за темными окнами Длинного дома мелькает ее фигура. Пхубу напоминала духа, прикованного к заброшенному жилищу. Княжич посмотрел на Вигге — тот сидел на веслах и даже не оборачивался, чтобы взглянуть, как в утренней дымке таяла скала, бывшая ему обителью много лет. Он смотрел на горизонт из-под седых бровей, и сейчас его лицо как никогда казалось молодым. И если он и подавал голос, то только чтобы спросить у гребцов об изменившихся южных княжествах.

А еще Вигге кашлял. И тогда ему приходилось держать весло лишь одной рукой — вторая прижимала ко рту измаранный кровью платок.

— Погляди на него, — фыркнул Фасольд Хортиму на ухо. Но даже это сделал беззлобно: так был счастлив, что корабль наконец-то снялся с места. — Недолго он протянет.

С редких, наполовину ушедших под воду каменных гряд в небо срывались чайки — они кричали пронзительно и часто. Налегая на собственное весло, Хортим вскинул голову к светлому небу, подернутому, будто паром, тонкой и словно бы заиндевевшей хрустящей поволокой. Ветер сменился на попутный и легко раздувал парус. Вырезанная на корабельном носу голова чудовища, ныряя с большой волны, лакала плещущуюся воду деревянным языком. Брызги летели к подвешенным на бортах щитам.

Хортим оглянулся: Вигге смотрел перед собой глазами, похожими на выцветшие древние льдины. «Он простой отшельник», — в который раз сказал себе юноша, и им всего лишь нужно довезти его до Девятиозерного города.

Ближе к вечеру старый кормчий попросил у Вигге помощи — тот повел их корабль под низкими гроздьями звезд. Ветра стихли, и сливовое море, расползаясь с шорохом, покорно пропускало их вперед. В ту ночь Хортиму снова приснился белый дракон с рваными крыльями и кожей, посеревшей от времени у хребта, — змей раскрывал гигантскую пасть, и из его горла текло пламя, вдающееся в густую морозную вышину.

Стежок, стежок, другой — стянуть края раны, сшить воедино порванные жилы. Свирель казалась Рацлаве тонкой, будто игла, и как никогда острой. По пальцам разметалась россыпь точек — следы от невесомых уколов. Сейчас Рацлава не ткала полотно, а, пропуская крепкую нить, разбрасывала по нему очертания узоров. Вот незнакомые небесные огни — далекие, горячие, зо-ло-тые (язык толкнулся о нёбо) — закручивались в созвездия над их шатром. В эту ночь для Рацлавы не существовало ничего, кроме шатра, разбитого на равнине рядом с лесом. Ничего, кроме Та Ёхо, чья голова лежала на ее коленях, и Хавторы, гибко свернувшейся под шерстяным покрывалом. Кроме музыки, льющейся из ее свирели, и Совьон. Насыщенный воздух — густые запахи хвои и брусники — обтекал шатер, и теплый ветер гулял между деревьев, раздувал сторожевые костры. Рацлаве хотелось, чтобы это мгновение застыло в ее памяти — ставка каравана на пути к Сармату-змею и ее песня, свивающаяся кольцами, будто пряжа. Ночь, пахнущая ягодами, лесом и вязкой кровью Та Ёхо, меха постелей и тягучая ворожба.

Совьон не спала — сидела за спиной Рацлавы, вытянув одну ногу и согнув другую, упершись босой ступней в пол. Плечи ее были расслаблены, ворот рубахи — растянут, а рукава — закатаны до локтей. Обнажались черные родимые пятна: смоляные кляксы на предплечьях, у ключиц и лодыжек. Совьон выглядела человеком, наконец-то получившим возможность отдохнуть от долгого пути, — Рацлава не знала этого, о чем сильно жалела. Девушка мечтала рассмотреть ее лицо — дотронуться кончиками пальцев так, как она дотрагивалась до лица Ингара. Тогда бы она увидела прямой нос и широкие брови с выемкой шрама, очертания губ и щек. Косу, заплетенную от середины, — сейчас волосы выбивались, и пряди лезли за шею.

Рацлава чувствовала, как воительница наблюдала за ней, пытающейся спасти Та Ёхо. Срастить вспоротые мышцы, залатать разорванные сосуды. Играть рядом с Совьон было легче — Рацлава лечила Та Ёхо всего несколько дней, но уже чувствовала себя уверенно и спокойно. Она почти позабыла про боль. Позабыла, что раньше только вырывала чужие нити, — вплетать оказалось сложнее. Приходилось медленно пропускать нить через распущенное шитье, стягивать, прокалывать, держать, чтобы не расползалось. И песня — до чего выходила чудесная песня! Она появлялась виток за витком, позвякивала зо-ло-ты-ми колокольцами, падающими на ложе из мягкого мха.

Рацлава была счастлива. Ей снова позволили дышать, видеть, творить истории — от горячей радости щемило в груди.

Прошедшая буря повалила деревья. Одна из лопнувших осин, обнажив сухое нутро, обмакнула скрюченные ветви в прозрачную реку; вода пузырилась и лизала размякшие берега. Вдоль по течению, хромая, шел раненый зверь — под сильными лапами мялись трава и почва. У зверя был красивый мех — густой, бархатный, теплый. Точеные мышцы перекатывались под кожей, кровь сочилась из рваной раны на животе, и крупные рдяные бусины срывались в лунки следов.

Многим певцам камня звуки крошащихся башен и рвущихся глоток были милее шепота ржи и щелчка вправленных суставов. Кёльхе же собирала все — она лечила и убивала, когда того требовала задуманная ею песня. В ее музыке мешались горечь отчаяния, и соль слез, и острота желаний — Кёльхе была великой певуньей. И если она и решала исцелить чью-то рану, то делала это так искусно, что не оставалось даже шрама.