Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 57

Поднявшись, женщина медленно потерла глаза. У ее ног лежало безголовое тело. Горький и страшный смех забулькал в гортани: Совьон, не сумевшая ни предсказать, ни помочь, ни защитить, обречена собирать осколки чужих смертей. Зачем ей эти видения? Они бессмысленны и ничтожны. Короткие мгновения прошлого, которые уже ничего не могут исправить. Совьон было достаточно чужих боли, смерти и въевшегося в кости страха. Достаточно ветра, раздувавшего хлопья седого пепла: они опускались на обожженную землю, будто снег. Оседали на ее лицо, волосы, на чужие измаранные руки и вспоротые грязно-багровые животы. Совьон было достаточно кричащих воронов, выпотрошенных повозок и собственной вины.

Но если ей нужно увидеть, как погибли ее соратники, она будет смотреть.

Совьон шла по остывающему полю битвы. Чтобы представить некоторые смерти, ей даже не приходилось дотрагиваться до тел: достаточно было просто пройти мимо. Видения всплывали где-то за зрачками — густые, тяжелые, спертые. Совьон смотрела на это место поздним утром: седые хлопья пепла и суетливые птицы, обломки копий и наконечники, вогнанные в плоть. Вторая повозка, перевернутая, задавившая гнедого коня, — животному переломило позвоночник. Сейчас конь медленно умирал, и Совьон избавила его от мучений. Горячая лошадиная кровь толчками полилась из пробитого сосуда на шее.

И одновременно женщина видела события прошлой ночи. Слышала лязг мечей и топоров, проклятия, тошнотворный хруст. Отблески огня плясали на кольчугах; пламя ползло по траве, лизало кору деревьев, перебиралось на спины воинов каравана. Как первому из отряда распороли горло, как второй испуганно трепыхнулся, пронзенный стрелой в грудь. Третьего повалили, но с трудом, и снесли ему голову. Как одного из разбойников бросили в занятый им же костер, как второму пробили живот, — хотя захватчиков погибло меньше, чем черногородских воинов.

Совьон растерла по скуле золу и вскинула лицо к безбрежному небу с вихрами дождевых туч.

Тойву лежал на спине. Рыжие волосы, которые он не успел заплести в косы до боя, слегка шевелил ветер — в них терялись комки почвы и обрывки травы, некоторые пряди были обуглены. Тойву смотрел наверх серо-голубыми глазами, светлыми, как родниковая вода, и в них отражались вороны. В мягкой бороде засохли кровавые сгустки, но пробитая грудь до сих пор переливалась влажно-темным. С костяшек окоченевших пальцев, все так же сжимавших топор, сошла кожа.

Совьон тихо опустилась рядом. Она увидела Тойву в битве прошлой ночью — могучего, рычащего, разглядела, как разбойники падали под его ударами. Как на него, чтобы опутать и связать, накидывали подожженную сеть. Огонь тек по спине, кожа лопалась и горела, но Тойву словно не чувствовал боли. «Великий воин», — думала Совьон, один из самых искусных, кого она знала и кому она без разочарования проиграла бы снова. Тойву не должен был погибнуть так.

В этом видении Совьон впервые сумела рассмотреть Шык-бета. Разбойничьего атамана, которого в княжествах считали мертвым: лохматые черные косы с вплетенными в них косточками, крупное лицо и широкие плечи, сощуренные темные глаза. Видимо, он был хитер и ловок, раз смог так долго скрываться в болотах. Видимо, он был силен, раз сумел убить Тойву, — но Совьон ли не знать, что помогло ему в этом бою. Не удача и не ратное искусство, а колдовство вёльхи. И колдовство вёльхи раскроило Тойву грудь — предводитель бился до тех пор, пока его мышцы не застыли, а жилы не лопнули, и только тогда рухнул наземь.

Шык-бет поставил ногу ему на горло, но Тойву уже не шевелился. Почему же ты не забрал его голову, разбойничий атаман? На кольях у логова Шык-бета было множество таких трофеев, снятых с плеч его сильнейших противников. Возможно, это — единственная милость, которую разбойник был способен оказать тому, кто ни в чем ему не уступал.

Совьон осторожно поднесла пальцы к глазам Тойву. Она закрыла их, и на веках мужчины остались две полосы из сажи, — словно погребальные узоры. Вороны летали низко, шумно хлопая крыльями; ветер по-прежнему раздувал еще теплую седую золу.

Плачьте, горы. Плачьте.

Третья повозка косо стояла у самой чащи, наполовину запутавшись в зарослях. Кружевная занавеска была разодранной, в рдяных подтеках; одно из колес слетело.

Совьон приблизилась, неслышно переступая через ломкие ветки. И увидела тонкую смуглую руку, вытянутую вперед. По желтой коже вились узоры красноватых татуировок: за повозкой Совьон нашла мертвую тукерскую рабыню. На разбитом затылке Хавторы запеклась кровь, а латунный ошейник чуть-чуть сполз, обнажив кусочек старой мозоли. Рабыня лежала боком на шафранном покрывале, будто до сих пор пыталась укутаться, и его свободные края слегка трепыхались. Удивительно, что разбойники не забрали и его. Не придали ценности. К щеке Хавторы прилипла земля с перышками смоченной травы, глаза помутнели.

Совьон коснулась ее жестких волос, скрученных в два пучка на разбитом затылке.

— Не трогай ее, бель гсар ади! — шипела она, грубо вытащенная из повозки одним из разбойников. — Это невеста Сарамата — змея.

Шык-бет, массивный и черный, насмешливо смотрел на Хавтору сверху вниз и вел по усам костяшкой пальца.

— И ты, юлду шат чира, не посмеешь дотронуться до нее.

— У твоего Сарамата, — хрипло сказал Шык-бет, — невест как грязи. А в моей берлоге одиноко.

Хавтору скрутили разбойники, и вырываться было бессмысленно. Она поняла это и, поведя худыми плечами, шикнула, будто рассерженная кошка:

— Не трогай ширь а Сарамат, разбойник. Девушка слепа и больна. Она в горячке.

В глазах рабыни плескалась расплавленная латунь.

— В горячке? — осклабился Шык-бет, когда Рацлаву выволокли к нему, держа за ворот. — Ну да ничего. — Он шагнул к ней, скривив губы. И хохотнул, хватая ее за горло. — Я и сам — горячий.

Совьон с размаху ударила кулаком по повозке.

Тучи наконец-то лопнули в вышине, и на землю хлынул дождь.

Бушевала настоящая гроза. Небо заволокло чернотой, поэтому мерещилось, что наступил глубокий вечер, хотя в поле или на чистом взгорье еще стоял свежий день. Узкие лесные тропы размыло, и грязь хлюпала под ногами Лутого. Кроны деревьев намокли и отяжелели, став темно-зелеными.

Поскользнувшись, юноша слетел в овраг чуть ли не кубарем — здесь, стараясь защититься от дождевых потоков под растянутыми плащами и хвойными прослойками, обосновались те немногие, кому удалось выжить.

Лутый боялся кричать, боялся свистеть. Позвал, лишь когда нырнул под отрез ткани, подцепленный на крючья корней. Самодельный шатер, для скрытности измазанный землей и листьями.

— Оркки Лис!

Лутый стоял в дозоре: не отыщут ли разбойники их след? Их, выживших, было всего шестеро, и некоторых тяжело ранило. Второе нападение бы непременно оказалось смертельным.

Оркки сидел в глубине их логова рядом с полуживой Та Ёхо и, услышав голос Лутого, поднял глаза. Юноше до сих пор было трудно привыкнуть к лицу наставника: в поединке ему сломали нос. Теперь он стал опухшим, разбитым, скошенным набок. С кровью, запекшейся на образовавшейся горбинке. Но Лутый понимал, что тяжелее всего было привыкнуть к нему самому.

В битве он потерял повязку. Лутый тщательно оберегал левую часть своего лица от любопытных взглядов, и, не случись этой ночью столько горя, юноша был бы смущен и растерян. Но нет — теперь он не чувствовал ничего, когда чужие взгляды гуляли по уродливым рубцам на его щеке и виске, по изжелто-русой брови, рассеченной несколько раз. Раньше только Оркки видел его пустую, заросшую кожей глазную ямку, а теперь стало ясно каждому: Лутый не просто потерял глаз, ему его нещадно выхлестали.

Ну и пусть.

— Оркки Лис, — задыхаясь, прошептал Лутый. — Там Совьон.

…Из оружия у Оркки осталась лишь пара боевых топориков. И первый из них он, выбравшись из оврага, метнул в Совьон: женщина едва успела увернуться. Лезвие со свистом вонзилось в осину там, где только что была ее голова.