Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Макаревич Эдуард Федорович - Страница 28

Пришлось признаться себе — переиграл его Ленин в пропагандистском деле. Его, руководителя пропаганды у Колчака. Он понял это тогда, когда назвал Ленина «великим утопистом и великим оппортунистом».

Всякая хорошая пропаганда держится на идее, пусть кажущейся утопичной, недостижимой, но обязательно яркой, хватающей. А еще она держится на способности организаторов показать идею в меняющейся реальности.

Здесь у Ленина конкурентов не было. Политическую идею он двигал силой слова, будь она обращена к врагам или народным массам. Стоит только вчитаться в названия его книг, статей, памфлетов, заметок, вникнуть в их стиль, как это становится понятным. Устрялов мог свободно перечислить сохраненные памятью заголовки и лозунги:

«Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов»,

«Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения»,

«О национальной гордости великороссов»,

«Лев Толстой как зеркало русской революции»,

«Долой министров-капиталистов!»,

«Хлеба, мира, свободы!»,

«Промедление в восстании смерти подобно»,

«Удержат ли большевики государственную власть?»,

«Ответ на запросы крестьян»,

«Создать действительно могучую и обильную Русь».

Умел Ленин превратить политический спор в пропагандистский удар. Карл Каутский написал книгу с критикой Ленина под профессорским названием «О диктатуре пролетариата», а Ленин, отвечая ему, уже одним названием своего сочинения переводит научную полемику в пропагандистскую войну: «Пролетарская революция и ренегат Каутский».

Однажды Ленин выскажется на сей счет: «С которых пор гневный тон против того, что дурно, вредно, неверно… вредит ежедневной газете?! Наоборот, коллеги, ей-богу, наоборот. Без “гнева” писать о вредном — значит, скучно писать»5.

А вот как соединить идею с реальностью, с правдой жизни, Устрялов понял, когда Ленин вытащил на свет правду о мелкобуржуазном населении на территории Колчака. Это население было «сначала за большевиков, когда они дали землю», потом против большевиков, когда большевики показали, что «будут строго и властно добиваться передачи излишков хлеба государству по твердым ценам»6. И крестьянин повернул к Колчаку и Деникину. И тогда идея разгрома Колчака крепкой, дисциплинированной Красной армией была соединена большевиками с твердой гарантией каждому мобилизуемому, что немедленная отправка его на фронт обеспечит ему и его семье продовольственное улучшение7.

Преуспели большевики и в методах агитации, опять-таки приспосабливаясь к реальности: «На усиление агитации, особенно среди мобилизуемых, мобилизованных и красноармейцев, должно быть обращено самое серьезное внимание. Не ограничиваться обычными приемами агитации, лекциями, митингами и пр., развить агитацию группами и одиночками рабочими среди красноармейцев, распределить между такими группами рядовых рабочих, членов профессионального союза, казармы, красноармейские части, фабрики. Профессиональные союзы должны организовать проверку того, чтобы каждый член их участвовал в обходе домов для агитации, в разносе листков и в личных беседах»8.

Для Устрялова служба у Колчака оказалась достойной школой пропаганды. Ведь учителем был сам Ленин — великий пропагандист. Чего греха таить, у него Устрялов учился формулировать идеи публицистично, образно, прицельно и соединять их с жизненной правдой. Мешало то, что правда эта часто не была на стороне Колчака, змеей ускользала. Попробуй приспособиться. Но попытки эти все же давали опыт примирения идей с действительностью. Не зря же сочинения Устрялова послеколчаковского периода о России, о патриотизме, о сменовеховстве сияли оригинальной мыслью и привлекли внимание Ленина.

По дороге в Харбин он осмысливал уроки российской истории — далекие и близкие. Какие-то выводы, плоды раздумий записывал в свой «американский» блокнот, такой компактный и жестко переплетенный. Не грех последовать за его мыслью.

Девять месяцев была Россия свободной при Керенском, и более года большая часть ее, от Урала до Владивостока, пыталась дышать свободой при Колчаке. И чем это время отметилось? Хаосом, развалом всего и вся, диким капитализмом, агрессивной коррупцией, жестоким воровством и развратом. Идея была, идея свободы и демократии. Но не было организующей силы. Пусть военной, пусть политической, но силы. Не грызни партий, не сведения счетов на рынке капитала, а надзирающей силы. Без нее Россию удержать невозможно. После Керенского и после Колчака пришли большевики. Вот они были действительно силой, основанной на идее и на вере.

Потом эти читинские размышления так или иначе проявятся в его статьях 1920-х годов, главная из которых, пожалуй, та, что названа «Patriotica». Вот аргумент оттуда о силе организации и веры.

«Испытания последних лет с жестокой ясностью показали, что из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм, при всех пороках своего тяжкого и мрачного быта, смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову К. Леонтьева, «подморозил» загнивавшие воды революционного разлива и подлинно

Над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию вздернул на дыбы…

Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развевается Красное знамя, а над Спасскими Воротами, по-прежнему являющими собою глубочайшую исторически-национальную святость, древние куранты играют “Интернационал”. Пусть это странно и больно для глаза, для уха, пусть это коробит, но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос:

— Красное ли знамя безобразит собой Зимний дворец, — или, напротив, Зимний дворец красит собой Красное знамя? “Интернационал” ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские Ворота, или Спасские Ворота Кремлевским веянием влагают новый смысл в “Интернационал”»?9

Выходило так из его размышлений, что России, с ее народом, ее масштабом, ее великостью, ее местом на земле, нужна внутренняя организующая сила: большевизм. Но ведь самодержавие тоже было организующей силой? Но ведь исчерпало себя за триста лет, и теперь уж неспособно удержать, тем более спасти Россию от революций. В Февральскую пору властители так и не схватили вожжи. И лишь вожди Октябрьской овладели ими. Так, может, революции и делались для того, чтобы только сильный вершил судьбу страны? Может, потому победила Октябрьская революция в России, потому что сила идеи оказалась повязана с силой организации. И поэтому она стала ее национальным достоянием. Напишет он об этом так.

«Какое глубочайшее недоразумение — считать русскую революцию не национальной! Это могут утверждать лишь те, кто закрывает глаза на всю русскую историю и, в частности, на историю нашей общественной и политической мысли.

Разве не началась она, революция наша, и не развивалась через типичнейший русский бунт, “бессмысленный и беспощадный” с первого взгляда, но всегда таящий в себе какие-то нравственные глубины, какую-то своеобразную “правду”? Затем, разве в ней нет причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства? Разве в ней мало от Белинского? От чаадаевского пессимизма? От печоринской (чисто русской) “патриофобии”? От герценовского революционного романтизма (“мы опередили Европу, потому что отстали от нее”). А писаревский утилитаризм? А Чернышевский? А якобинизм ткачевского “Набата” (апология “инициативного меньшинства”)? Наконец, разве на каждом шагу в ней не чувствуется Достоевский, достоевщина — от Петруши Верховенского до Алеши Карамазова? Или, быть может, оба они — не русские? А марксизм 90-х годов, руководимый теми, кого мы считаем теперь носителями подлинной русской идеи — Булгаковым, Бердяевым, Струве? А Горький? А “соловьевцы” — Андрей Белый и Александр Блок?..

Подобно тому как современный француз на вопрос: “чем велика Франция” вам непременно ответит: “Декартом и Руссо, Вольтером и Гюго, Бодлером и Бергсоном, Людовиком XIV, Наполеоном и великой революцией”, — так и наши внуки на вопрос “чем велика Россия?” с гордостью скажут: “Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией…”