Илья (СИ) - Валькова Ольга Викентьевна - Страница 5

Запах мартовского снега, когда начинают истекать соком березы. Больших рек, похожих на моря вольным и широким своим духом; малых речушек, скрытых под ветвями. Запах осоки, ветлы, багульника. Степи с ее цветами и полей, занесенных снегом. Моря, рыбы, выброшенных волной водорослей. Пыли проселочных дорог и грибов, мха, ромашек, васильков во ржи, сурепки в овсах. Руси.

С Русью связал Святогор Илью, с ее телесной, родной, всех их питавшей от рождения силой.

Крышка домовины поднялась, накрыв старика до подбородка.

«Подойди, — прохрипел Святогор, и скверная усмешка мелькнула на его губах, — еще дыхну».

«Нет», — сказал Илья. Он и сам не понял, почему отказался. После Руси, после ее снегов и ромашек, любое волшебство, которым мог еще одарить Святогор, казалось ненужным.

«Правильно, молодец, — усмешка стала отчетливей, и теперь видно было, что она злая. — Смертью бы я на тебя дыхнул. Смертью. Не удержался бы».

Илья не успел удивиться, зачем нужно одарять человека силой родной земли, чтобы потом смертью на него дышать; задуматься, врагом или другом был ему человек, так щедро его одаривший, или, может, уже не он призывал Илью в последний раз, а сама смерть, взявшая власть над ним, отдавшим силу, как крышка гроба закрылась над Святославом. И то, что было домовиной с крышкой, ушло в камень скалы и стало от него неотличимо.

Илья постоял, склонив голову, молясь за некрещеного, наверное, покойника. Женщина! Он обернулся, готовясь поддержать, на руки взять, сказать, что отвезет, куда она скажет, а сейчас ей нужно отдохнуть в шатре — и слова застыли у него на губах. На него спокойно смотрела древняя старуха — остатки седых волос на почти лысой голове, иссохшее тельце, синие девичьи глаза в морщинистых корявых веках. «Спасибо, мальчик, — улыбка беззубого рта была по-младенчески доброй и радостной, — но мне отсюда никуда не надо». И легла на землю, беззвучно, как опавший лист.

С трудом, тупя меч, выкопал Илья яму в каменистой почве, уложил, завернув в попону, почти невесомый старушечий трупик, завалил камнями, вырубил из растущего поблизости дерева кривоватый крест. Помолился, как умел.

Оставался конь. Все это время конь Святогора спокойно, непривязанный, стоял рядом. Когда же Илья посмотрел на него, повернулся и побежал, становясь все больше и туманее. И стук копыт, совсем не тяжкий без седока, затих совсем, когда уже невозможно было отличить — конь ли то святогоров или облако над горами.

К брошенному шатру Илья возвращаться не стал. Покормил коня из торбы, напоил в протекавшей недалеко речке, по ней же сообразил направление и поехал дальше, своей дорогой, — в Киев, к ласковому, как говорили, князю Владимиру, главному защитнику земли Русской.

Дорогой испытывал силу. Сила, данная странниками, хоть и была огромной, ощущалась его собственной. Она была в ловкости быстро поворотливого тела, в мускулах, которые хоть и не казались крупными, имели в себе необыкновенную мощь, в способности волей собрать себя всего в сжатую пружину — и мгновенно развернуться, вкладываясь в нужное усилие целиком. Сила, полученная от Святогора, была приходящей. Она появлялась, когда была нужна, от земли, ветра, деревьев — и покидала его, когда надобность в ней пропадала. Это была сила Русской земли, а ему отдана была лишь удивительная возможность пользоваться ею.

Первое настоящее испытание силы ждало у Чернигова. Солидный, с хорошей, надежной стеной, город атаковали степняки. Когда Илья подъезжал, осаждающие толпились у ворот, готовили таран, и по всему было видать, что ворота долго не простоят. Кипчаков было не так чтобы уж очень много, не войско, конечно, но отряд изрядный, по численности местную дружину явно превышавший. Чернигову должно было прийтись туго. На спокойно подъезжавшего к городу одинокого всадника мало кто обратил внимание: одна из мощных досок ворот поддалась-таки удару заостренного тарана и треснула, острый конец ушел внутрь; но некоторые все-таки обернулись. Илья свернул к обочине, взялся за приличных размеров дуб (рука обнимала ствол едва до половины), помог второй рукой и с грохотом, шумом и шелестом выдрал с корнем.

Теперь у ворот на него смотрели все. Молча.

Илья перехватил ствол подмышку и двинулся к городу. Гигантская крона ползла за конем, поднимая тучи пыли и увлекая за собой камни и прочий мусор. На фоне огромного дуба конь и всадник казались крошечными.

Степняки не выдержали. Так же молча, как и смотрели, побежали — быстро и дружно, побросав оружие — чтобы уж никаких сомнений не было в их намерении с приезжим не связываться, убраться мирно. Только пыль осела.

Потом, в своих улусах, рассказывая об этом происшествии, они очень сильно преувеличили размеры и коня, и всадника. Оно и понятно: рассказать так, как было на самом деле, было бы намного труднее. И нелепее. Просто невозможно было бы такое рассказать.

Илья отпустил дуб, спешился и постучал в ворота. Не дождавшись ответа, просунул руку в пролом, нащупал мощный тесаный засов, отодвинул, аккуратно завел Сивку в город.

Улицы были пусты — жители в ожидании казавшегося неминуемым взятия ворогом ворот заперлись в домах, заложили засовы, спустили собак и молились, чтобы на их теремах не остановились жадные взгляды захватчиков. Только прямо перед Ильей, застыв, стояла женщина, плотно прижимая к себе мальчонку лет десяти. Она не только оцепенела, но, кажется, лишилась от ужаса рассудка, потому что не то что на вопросы не отвечала, но, похоже, вообще не понимала, что перед ней не половцы.

Говорил мальчишка. Он сбежал из дома, чтобы посмотреть, как половцы сломают ворота. За себя он не боялся: знал, как уйти крышами, переулками и оврагами, ни один вражина не угонится. А мамка перепугалась и побежала за ним. Вот — догнала. А почему ты здесь, а половцев нету? Ты их прогнал?

«Прогнал», — кивнул Илья. Ужас, ледяной, непереносимый, пережитый этой женщиной, как будто настиг его и мешал дышать. Впору было не ее, а его самого уговаривать, что все уже закончилось, и закончилось хорошо.

— А чем ты их — мечом?

— Дубом. Дуб выдернул, стал им махать — они и испугались.

Глаза мальчишки стали совсем круглыми, он рванулся было к разлому посмотреть, но материнские руки держали крепче железных обручей. Зато женщина ожила: «Ах ты, пащенок! Мало тебе, не набегался, бесово семя? Вот дома-то задам!»

До нее дошло, что с сыном обошлось, а, значит, всё — дом, жизнь, проступки и наказания — вернулось, существовало снова, и можно было жить и ругать ослушника. Она и ругала — крепко, взахлеб, не выпуская из намертво сцепленных рук, а по лицу текли слезы, она их не замечала.

У ближних домов заскрипели ворота, осторожно выглянули соседи. Постепенно, робко стали подходить люди. Илья узнал, что напали половцы не просто так: донес ли кто или выследили, но пришли они, когда князь с большей дружиной был в отъезде. Малая дружина надежды отстоять город не имела, а поскольку половцы из-за стен грозили собор спалить, то его-то и решили защищать всеми силами.

Илья спросил короткую дорогу к собору. В запутанных черниговских переулочках разобраться было не просто. Тут же вызвались провожатые, и по мере того, как радостная новость о снятии осады разносилась по городу, их становилось все больше. На соборную площадь вывалились шумной толпой, в центре которой шел оглушенный и смутившийся Илья, ведя в поводу Сивку. Там и встретился с оторопевшими воями малой дружины. Нехороших мыслей, которые, что греха таить, крутились у него в голове, устыдился тут же: малая дружина и в самом деле была малой, ворот бы не удержала.

— Ворота бы надо починить, — брякнул он от растерянности и устыдился еще больше: прозвучало насмешкой.

Дружинники, которым толпа сопровождавших уже поведала, что длинноносый тощий парень в одиночку разогнал половцев, поверить не поверили, но усмотрели для себя в этом укор, которого не заслуживали. Глядели на него без приязни. А тут он еще вылез с этими воротами.