Илья (СИ) - Валькова Ольга Викентьевна - Страница 7

И сразу стало тихо.

Как будто бы до сих пор что-то однообразно шумело, мельница, к примеру, крутилась, а он прислушался, привык и не замечал.

А тут вдруг разом прекратилось, и стало ясно, что до сих пор — шумело.

Внутри у Ильи все мелко дрожало, ходуном ходили руки и ноги.

Сивка влажно дыхнул ему в ухо. Оказывается, он, Сивка, все время был тут, рядом, а казалось — далеко. «Спасибо», — шепнул Илья, обнимая послушную лошадиную голову и целуя между глаз.

Илья заново перевязал ремни, как следует укрепил берестяную шапку, чтоб не сдвинулась; на всякий случай нарезал еще бересты, про запас.

— Рот тебе, что ли, еще завязать? — вслух подумал, разглядывая зубастую пасть.

— Рты вы цыганкам на базаре завязывайте, — немедленно раздалось язвительное, — это они словами работают. А я — Соловей. Я — свищу. Тебе, дурню, просто повезло, что с берестой угадал.

Илья разглядывал валявшееся у подножия дубов гнездо. Оно было набито залоснившейся нечистой парчой, загаженнными мехами, из которых выглядывали золотые кубки в темных потеках. Воняло.

— Товар-то куда девал? — спросил он. Соловей мотнул увязанной башкой куда-то за дубы. Илья прошел, там был овраг, и в овраг этот, видно, беспорядочно скатывали телеги, возки, чужанского вида арбы — с товаром и пустые. Что-то уже почти сгнило, что-то казалось более-менее свежим. Кругом жужжали мухи — множество мух.

— Даже разбойникам не продавал, — удивился вслух.

— Ой, дурак, — заперхало в ответ. — Ты вот, когда я тебя вел, что чувствовал?

Илья не ответил. Но про себя ответ знал. Про то, когда влезала и ворочалась в голове чужая сила. Так, наверное, чувствует себя женщина, когда ее насилуют.

— Власть, — сказал Соловей. — У меня она была, остальное — вздор. Что мне твои тряпки, когда — власть! Сначала, правда, я держал разбойничков как раз для этого, чтоб возили-продавали, вел их, отпускал редко. Вот когда отпускал, они на осинах и вешались. Думал новых завести, да хлопотно и незачем.

— А люди, лошади… — начал было Илья и осекся. Сам увидел. В конце оврага, прямо под дубами — холм из костей и черепов. Человеческих и лошадиных вперемежку. Жрал, значит, в гнезде, с удобствами а кости вниз скидывал.

Сивка тихонько, просяще заржал. В самом деле, смотреть здесь больше было нечего.

— Вот пусть князь и поглядит, что за твари в его владениях водятся, — бормотал тихонько Илья, прикручивая замотанного в бересту Соловья к левому стремени.

— Пусть, пусть поглядит! — с готовностью подхватил Соловей, — ему интересно будет! Тысячу лет назад такие, как я, князьям ух как интересны были, и через тысячу интересны будут.

Илья, садясь на лошадь, вдруг представил: вот такие, как этот, — при князьях. И всех-то в княжестве «ведут»: бабоньку за стиркой, пахаря, богача над златом… Всякая душа как в чужом злом кулаке зажата. И нет выхода, иначе как в ад, как для тех разбойников.

И тут же опомнился.

— Тысячу лет назад, говоришь, такие, как ты, уже были, — сказал рассудительно, разбирая поводья. — А люди по церквам Христа славят. И через тысячу лет будут. Стрелы сыщутся.

Больше в дороге не разговаривали.

Нет на свете города прекраснее, чем Киев. Илья в своей жизни видел не так уж много городов, но тут, даже и не зная, не усомнишься. На высокой днепровской круче, всей из таких плавных спусков, что кажется — летишь, летишь к серебряной, широкой днепровской воде; и простор открывается такой, какого, верно, во всем мире больше нету — всю землю Русскую, мнится, можно взглядом окинуть; великий Киев с ожерельями стен, над которыми — купола Святой Софии, прекраснейшей.

У ворот, на въезде вовсю толпились: телеги с товаром, конные; пешие в обход норовили пролезть. Переругивались, само собой, но не зло, для порядка. Киевляне — народ не угрюмый: порядок блюли шумно, голосами громкими, но не стервенели, больше шутками друг друга поддевали.

Илья встал в очередь; им заинтересовались. Особенно пленником его в бересте, у левого стремени: такой кулек зубастый да при конном лыцаре сулил развлечение.

И не разочаровал.

Илью спрашивали — он и рассказывал все, как было, со своей чуть виноватой улыбкой. Только про овраг да кости кучей вперемежку молчал: вспоминать не хотелось, не то что рассказывать.

Народ грудился вокруг, передавал дальше, ахал, толкался.

Илье очень хотелось есть. Припасы уже сутки как кончились: пришлось ими в дороге делиться с Соловьем, а тварь жрала в три горла. Убить чудовище Илья мог, особенно, когда овраг вспоминался, а вот голодным оставить, а самому при этом лопать — это почему-то нет. Никак.

К тому времени, как въехали Сивка с Ильей и Соловьем в городские стены, все уже всё знали. Их поджидала огромная толпа — проводить до князя, еще что-нибудь выведать, просто поучаствовать.

Такой вот толпищей от Софийских ворот к двору Владимира и двинулись: недалеко. По дороге еще подходили, до кого новость позже докатилась. Толкались.

Илья смотрел на людей и радовался. Богато ли одетые, бедно — они все казались ему нарядными. Его радовало, что их много вокруг него, что они улыбаются и болтают, что им весело и интересно; впрочем, будучи человеком деревенским, свой тощий кошель он рукой придерживать не забывал, да и за прочим имуществом приглядывал. И не зря: не всякого киевского воришку зубьями соловьевыми отпугнешь.

По своей всегдашней привычке Илья внимательно прислушивался ко всему, что говорилось вокруг. Говорили о нем, и говорили такое, что Илья заслушивался в изумлении. Уже вовсю ходила в толпе в разных вариантах история о том, как Илья с Соловьем у стремени подъехал к богатым и роскошным соловьевским хоромам, кои тот в лесу себе выстроил на награбленное добро и жил там в свое удовольствие с молодой женой-красавицей (в некоторых вариантах — красавицами-дочерьми, числом от одной до трех). И как красавица эта (или три красавицы) обманом и злым колдовством пыталась Илью сгубить, но ничего у нее, конечно, не вышло.

Илья на это даже головой не покачал. История ему нравилась; по крайней мере, нравилась больше, чем то, что было на самом деле.

Разбойник, роскошно живущий на кровавые деньги, заслуживает, конечно, плахи, да еще как заслуживает, гнусно это и мерзко, но — по человечески гнусно и мерзко.

Это не загаженное гнездо, слово «власть» и трупы таких вот пожелавших роскошной жизни разбойников, висящие где-то в лесу на осинах. По собственной воле висящие: ад, в котором предстояло мучиться их грешным душам, видать, милее им показался того ада, где собственной душе, от Бога свободу воли получившей, они не хозяева.

Не хотелось Илье, чтобы такое хоть краешком коснулось смеющихся вокруг людей, — вот и не спорил.

Любовался лицами — оживленными, разными, мужскими с шевелящимися бородами, старческими, любопытными, милыми раскрасневшимися бабьими и девичьими. Детьми, мальчишками киевскими, шустрыми, с чумазыми рожицами, любовался.

На двор, конечно, всех не пустили — большая часть толпы так и осталась у ворот; кому ухом повезло к щели прижаться, передавали, что услышали, остальным.

Владимир с богатырями и советниками, уже оповещенный, ждал во дворе. Было ему в те времена лет сорок; властность и внутренняя сила окружали его как облаком. Он был статен, с темной бородой, густыми всегда прихмуренными бровями, по-мужски красивым четким лицом. Но люди вокруг него этого всего как бы и не различали: видели только, что нельзя ослушаться.

— Ну и откуда ты, добрый молодец, как звать, чей сын и что показать нам привез? — черные жесткие глаза впились в илюхины.

Отвечал Илья как должно — внятно и коротко, с достоинством. Уважительно — но и только. Князю рассказал все до конца — как было, чтоб ведал. Темные брови чуть разгладились, взгляд черных глаз смягчился: подобострастия Владимир не терпел.

— Развяжи, всё, всю эту кору сними, посмотреть хочу.

Илья подчинился, держа меч наготове и напряженно внутри себя прислушиваясь. Но ничего, что могло встревожить, не ощущалось.