Каперский патент (ЛП) - О'Брайан Патрик - Страница 53

Много поколений Обри похоронили в Вулхэмптоне, и церковь заполнил народ. Джека удивило и растрогало то, как много людей пришло почтить память покойного — Вулкомб уже давно не видел в своих стенах тех солидных, устоявшихся семейств, которые в былые времена, при жизни матери Джека, так часто здесь бывали.

Конечно, кое-кого не хватало, но гораздо меньше, чем Джек ожидал. Опять-таки, в церкви собрались не только старые друзья и знакомые Обри, но и арендаторы, жители деревни и обитатели отдельно стоящих домов. Они, кажется, позабыли дурное обращение, грабительскую арендную плату и агрессивное огораживание общинной земли.

Еще Джека особенно растрогало то, что деревенские жительницы, многие из которых в свое время прислуживали его матери и даже бабушке, поспешили в Вулкомб, чтобы привести дом в надлежащий вид для приема стольких гостей. Усадьба пришла в прискорбное состояние еще до того долгого периода, во время которого генерал порхал по северу страны в страхе перед арестом. Но сейчас дорогу выровняли как никогда, а открытые для гостей комнаты по крайней мере отмыли, подмели и отполировали воском, и чтобы накормить тех, кто приехал издалека, поставили столы.

Один стол, полностью разложенный, установили в обеденном зале, а второй, во главе которого должен был сидеть Гарри Чернок из Таррен-Гассидж (ближайший кузен Джека) поставили на козлах в библиотеке.

Вдова генерала во всем этом не участвовала. Как только узнали, что похоронные дроги добрались до Шафтсбури, она не вставала с постели. Этому находили разные объяснения, но сильное горе среди них не упоминали. Джек так или иначе этому только обрадовался. Она служила молочницей в Вулкомбе — славная, хваткая черноглазая девушка, склонная поздно возвращаться домой с ярмарок и танцев и очень хорошо известная местным молодым людям, в том числе и Джеку. Хотя после свадьбы Джек некоторое время и испытывал возмущение, но оно быстро выветрилось. Дурной женщиной он ее вовсе не считал и не верил, например, сплетне о том, что она не встает с постели, потому что спрятала под ней фамильное серебро. Но ночи с ней на сеновале он не позабыл, что делало их встречи неловкими. В тех редких случаях, когда они виделись, его ранило, что она сидит на месте матери.

Так что миссис Обри оставалась в постели, а Софи, категорически не желая навязываться со своим трауром или слишком рано показываться в доме как его новая хозяйка, осталась в Хэмпшире. А вот второго сына мистера Обри, Филиппа, вернули из школы. Слишком юный, совсем мальчишка, он не отличался особым благочестием и поначалу не понял — праздник это или нет. Вскоре он все же подхватил настроение Джека и теперь, в новой черной одежде, вместе со своим высоким сводным братом выражал слова признательности гостям и эхом подхватывал его «Благодарю, сэр, за оказанную нам честь».

Говорил он хорошо, не слишком самоуверенно, но и не слишком робко, Джек остался им доволен. С тех пор как Филипп вырос из пеленок, он его видел не больше полудюжины раз, но определенную ответственность за брата Джек чувствовал. На случай, если тот захочет сделать карьеру во флоте, а не в армии, он последние несколько лет вносил его имя в различные судовые роли. Тем временем, Хинидж Дандас (скоро возвращающийся домой из Северной Америки) предварительно согласился взять Филиппа в море, как только тот достаточно подрастет. Джек подумал, что мальчик, может быть, еще заслужит репутацию.

Но времени размышлять о будущем Филиппа оказалось мало — пока Джек пытался рассадить гостей, он заметил пожилого, на самом деле даже старого человека, худощавого и очень высокого, несмотря на сутулость. Он медленно зашел в обеденный зал и окинул взглядом заполненную людьми комнату. Один из отсутствовавших (и предсказуемо отсутствовавших) в церкви людей, о которых Обри сожалел — мистер Нортон, очень влиятельный землевладелец с другого берега Стора. Хотя Обри он приходился весьма дальним родственником, но это родство и тесная дружба между семьями привели к тому, что Обри с детства привык называть его кузеном Эдвардом. Именно кузен Эдвард выставил кандидатуру отца Джека от «карманного» округа Милпорт, входящего в его владения, генерал представлял его в парламенте вначале как тори, а потом как крайний радикал, в соответствии с тем, что он считал своими интересами.

Отзвуки яростной свары, последовавшей за этой переменой сторон, да и в целом от общего курса поведения генерала, достигли Джека даже на другом краю света, чрезвычайно его расстроив. По возвращении домой он выяснил, что эти отзвуки оказались сильно приглушенными, так что он уже и не предполагал снова увидеть мистера Нортона в Вулкомбе.

— Кузен Эдвард, — воскликнул он, спеша к гостю. — Как благородно с вашей стороны прийти.

— Очень сожалею за опоздание, Джек, — ответил мистер Нортон, пожимая ему руку и глядя в глаза с серьезным беспокойством, — но дуралей-возница опрокинул меня по ту сторону Бартона, и мне понадобилось очень много времени, чтобы добраться сюда.

— Боюсь, вас сильно растрясло, сэр.

Джек обратился к присутствующим: «Леди, прошу, рассаживайтесь без церемоний. Джентльмены, прошу, садитесь». Он провел мистера Нортона к креслу, налил ему бокал вина, и обед наконец-то начался.

Длинная трапеза, и очень утомительная, с неизбежной в таких случаях неловкостью, но даже ей настал конец. В целом, все прошло гораздо лучше, чем Джек боялся. Когда он посадил последних гостей в экипажи, то вернулся в малую гостиную. Там он обнаружил кузена Эдварда дремлющим в кресле с подголовником, одним из немногих старых предметов интерьера, уцелевших при модернизации Вулкомба. Он вышел на цыпочках и в коридоре встретил Филиппа. Тот спросил:

— Разве не нужно попрощаться с кузеном Эдвардом?

— Нет. Он останется на ночь. Его экипаж опрокинулся на той стороне Бартона и сломал колесо. Его сильно растрясло. Он очень стар.

— Старше, чем был мой отец... наш отец, рискну предположить, сэр?

— Да, гораздо старше. Он — сверстник моего деда.

— А кто такие сверстники?

— Люди одного возраста. Но обычно имеют в виду тех, кого ты знаешь с юности — школьные друзья и тому подобное. По крайней мере я это имею в виду. Кузен Эдвард и мой дед — сверстники, и они были большими друзьями. В молодости вместе держали свору гончих и охотились на зайцев.

— А у вас много сверстников, сэр?

— Нет, не на суше. Здесь нет почти никого моего возраста, кого я хорошо бы знал, кроме Гарри Чернока. В море я отправился очень рано, едва ли намного старше тебя.

— Но вы же чувствуете здесь себя дома, сэр, не так ли? — спросил мальчик со странной тревогой и даже болью. — Вы чувствуете, что отсюда вас не выгонят?

— Да, — признался Джек, и не только чтобы его утешить. — А теперь хочу посмотреть на винный погреб и на огороженный сад. Я там играл в пятерки, левая рука против правой, когда был мальчишкой. Кстати, я подумал, раз мы братья, то ты, наверное, можешь звать меня Джеком, хотя я и гораздо старше.

Филипп согласился и покраснел, но молчал до тех пор, пока они не пришли к винному погребу, столь же запущенному, как и во времена Джека. Там, в каменном бассейне, который вечно переполнялся все с тем же музыкальным звуком капель, Филипп показал ему лягушку, считавшуюся ручной.

Окруженный стенами огород остался еще более неизменным, если такое вообще возможно — те же аккуратные ряды овощей, опоры для бобов, кусты крыжовника, все те же рамы для огурцов и дынь, столь уязвимые для летящего мяча, те же душистые живые изгороди. А на фоне краснокирпичной стены меняли цвет абрикосы и персики. На деле, вся задняя часть усадьбы — конюшенный двор, прачечная, каретный сарай, все неусовершенствованные части — оставались бесконечно знакомыми, вплоть до самых первых воспоминаний Джека, столь же знакомые, как пение петуха. Временами он чувствовал себя даже младше мальчишки, бегающего вокруг в неуместной траурной одежде.

Когда они вернулись домой, летучие мыши присоединились к ласточкам над прудом, и мистер Нортон уже лег спать. Джек не увидел его до позднего утра.