Клятва графа Калиостро (СИ) - Крылатова Екатерина Александровна - Страница 12

Никанорыч растолкал черного пса, спящего под боком хозяйки.

- Батюшка, проснись! Просыпайся! Обратно тебе надобно…

Лабрадор заворчал, морща кожу у основания носа. Странный запах тревожил обоняние, заставлял нервничать и поджимать хвост.

- Просыпа-а… Аааа! – Никанорыч шмыгнул под кровать, а пес удивленно тряс крупной головой. Не рассчитав скорости, он со всего размаху грохнулся на пол.

Отдыхал домовой недолго: через минуту Воропаев уже выцарапывал его из-под кровати, утробно рыча. Запах продолжал пугать, требовалось избавиться от его источника.

- Люська-а! – завопил Никанорыч, мечась, как испуганная мышь. – Помоги!

- Я боюсь! – пискнула та. – Это чужая собака!

- ДУРА! ЭТО ХОЗЯИН!!!

Разбуженная криками Вера с трудом оттащила Воропаева от кровати. Тот рвался вынюхать и выгрызть, да и массу имел внушительную. Кое-как ей удалось вытолкать его из спальни и повернуть замок. С той стороны недоуменно скулили и скреблись: пес не понимал, за что его выгнали.

- Хозяюшка! – застонал домовой. – Спасительница моя!

Но девушка стиснула пальцами виски и, доковыляв до кровати, бессильно рухнула на нее.

Никанорыч с Люськой дождались, пока враг успокоится и заляжет у комода, неслышно открыли дверь и прокрались в прихожую. Хочешь, не хочешь, а возвращать хозяина надо. Артемий лежал, вытянув лапы, и шумно вздыхал, как умеют вздыхать собаки только этой породы. С высоты домовяцкого роста он выглядел устрашающе.

- Батюшка, - робко позвал Никанорыч, - ты только не рычи…

Пока беднягу гоняли по коридору, скользя лапами по линолеуму и врезаясь во что подвернется, Люська взяла хозяйский телефон и, понятия не имея, как им пользоваться, тыкала во все кнопки подряд в надежде, что хоть кто-нибудь отзовется.

- Алё! Пап? Алё! Папа?.. Тебя не слышно! Алё!

Лабрадор затормозил, впечатавшись носом в шкаф, замотал головой. Мгновение, и у шкафа сидел, потирая лоб, пыльный Воропаев. Он выхватил из ручек Люсьены сотовый и ответил Пашке. Закончив разговор, он попросил прощения у Никанорыча и поплелся в ванную хлебать воду из-под крана. Способ спасти Веру увяз во внезапно навалившейся усталости.

Он уснул прямо там, на резиновом коврике, а проснувшись, ощутил досадную боль в горле. Было непривычно холодно, по коже расползались мурашки. Кое-как поднявшись на ноги, Артемий наспех умылся и поковылял к спальне. Мысли путались. Голова кружилась всё сильнее, холод плавно перерастал в озноб. Что за ерунда?! Он же не болеет! Зимой сливы из морозильника трескал, и хоть бы хны...

Вера сидела, обняв себя руками и свесив ноги с кровати, будто собиралась встать.

- Привет, - пробормотал Воропаев и закашлялся. – Ты не видела какое-нибудь одеяло?

Она вскочила, как ужаленная. Схватила его за руку.

«Почему тебе так холодно? Что случилось?»

- Я не...

Сообразив, что ничего путного не услышит, Вера приложила палец к его губам, пощупала лоб. Ахнула.

«Ты весь горишь! Я почему-то чувствую тебя. Господи, как же холодно!»

Дальше он плохо помнил. Какая-то Джомолунгма одеял и пекло, как в геенне огненной. Хотя утверждать наверняка он бы не стал: никогда там не был. И вот, пожалуйста, пригласили на экскурсию! Где-то поблизости должны обретаться котлы с раскаленным свинцом... А вот и они. Занырнуть, что ли, раз подходящий случай выдался?..

… - Что она показывает, Никанорыч? Пирамиду? Извержение вулкана?

- Чайник, балда Ивановна! Чайник грей!

Мама, молодая, красивая, а рядом отец. Не такой, как на карточке, а такой, каким Артемий его помнит. Гуляют по парку, смеются, машут ему.

- Иди сюда! – кричит мама.

- Чего застыл? Не признал?

На дворе стоит такое знойное лето, что жарит не по-детски. Как они только в одежде этой? Сапоги, пальто… Странные.

- Петя, не мучай ребенка, - строго говорит мама. – Мы еще ботинки из комиссионки не забрали. Вот зачем ты слона в зоопарк сдал? На автобусе придется ехать…

- А зачем он весь парацетамол сожрал? – возмущается папа. – Анальгина ему мало?

Из трамвая выходят Вера и Крамолова, под ручку, как задушевные подружки. Не замечая Воропаева, идут к пятиметровому памятнику какой-то старой бабе, возлагают цветы и падаю ниц. Воют на разные лады, кланяются.

- Опять эти ненормальные, - качает светлой головой мама. – Вопят всё, дуры. Памятник Бестужевой давно пора сменить…

- Точно, - соглашается папа. – Рука почти отвалилась. И вообще сейчас в моде авангард. Йога там или пилатес…

Какой нафиг пилатес?!! Надо брать Веру и пулей отсюда. Вон Крамолова уже о постамент головой бьется. Надо ей «Скорую» вызвать…

- Опять бредит, матушка. Про скорую что-то.

Пылающего лба касается ледяная ладонь. Тяжкий вздох, какое-то движение.

- Полотенце неси, Люська.

- Сама вижу, старый дурень! – шорох и жестяное звяканье.

И папа, и мама, и Вера с Машкой уходят, зато возвращается старый кошмар. Многосерийный такой, в несколько стадий. Ему пять или около того. Нарядная мама ходит по комнате, напевая. Подойдя к туалетному столику, вынимает из шкатулки сережки, надевает их. Смеется. Он покрепче обнимает своего медведя Потапыча и тоже смеется.

Всё меняется в один миг: появляется дядя Жора. Тоже нарядный, но совсем не красивый. Страшный. Уводит маму (она пытается возражать, но дядя Жора умеет быть убедительным), а его запирает в комнате. Свет высоко, не дотянуться. А на улице вечер, зима. Канун Нового года…

…Артемию шесть. Мама громко кричит. Он зажмуривает глаза, затыкает пальцами уши, но всё равно слышит. Ноги не хотят идти, поэтому он сидит за занавеской. Мама кричит, ей больно. Дядя Жора что-то делает с ней. Он решается выглянуть. Надо помочь маме. Мама лежит на кровати, на ней ничего нет кроме дяди Жоры. На дяде Жоре тоже ничего нет. Что он делает?! Маме же больно!

- Ах ты, сучонок!

Больно, очень больно. Голова, руки…

- Не надо! Не надо, Гоша! Оставь его!

Дядя Жора визжит почище поросенка. И снова больно. Он не плачет, не кричит. Нельзя плакать, мужчины не плачут.

- Не надо, Гоша! Не надо!..

…Артемий и Марго на балконе. Холодно, очень холодно, хочется спать, но спать нельзя. Кто, кроме него, сможет защитить сестру? Марго дрожит рядом. Воропаев через голову стягивает кофту, укрывает сестренку. Через форточку залетают снежинки и жалят голую кожу. На балконе появляется дядя Жора. Он рвет на себя Марго, Артемий из последних сил держит девочку. Резкая боль в груди, в ребрах. Отчим методично избивает его, не обращая внимания на ток. Привык уже, а пьяным море по колено. Нет ни рук, ни ног, ни даже ребер – один сплошной сгусток боли. Голова словно взрывается. Он кричит, так сильно, как никогда в жизни… Образы дробятся, мешаются… Жорик бьет Марго, издевается над мамой… Артемий не может пошевелиться, как-то помочь…

- Не надо… не надо! Не трогай их, уйди! Мама! Не смей трогать маму! Не смей…

- Эй, глядите! Он плачет…

- Едреня Феня, опять лихорадит!

Кто-то склонился над ним, осушает слезы поцелуями, гладит пылающее лицо. Мама, ты всё-таки пришла? Не уходи! Не бросай меня!

«Тшш, тише, тише. Всё хорошо, родной, я здесь», - её ласковый голос находит отклик в каждой клеточке непослушного тела, но звучит лишь в гудящей голове, продираясь сквозь алую пелену.

- Ве…ра?

«Да, хороший, я тут. Не бойся», - прохладная ладонь лежит на его лбу, снимая жар и облегчая боль. Пелена бледнеет, она уже не такая алая.

Мир вокруг постепенно обретает краски, но глаза открываются еле-еле. Давненько ему не было так хреново. Болит абсолютно всё, ломит даже самая крошечная косточка. Тело ватное, не шевельнуться. Вместо головы кто-то по ошибке прицепил пустую кастрюлю и теперь лупит по ней половником. Под глазами печет и щипает, горло со всех сторон обложено. Крупная дрожь сотрясает все тело, зубы стучат. Закройте окно!