Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка
(Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 119

ГОНКА

Роман

клубах дыма мелькают языки пламени, от сильных порывов ветра становятся все прожорливее. В шум врезаются звонкие хлопки и треск. Поднимающиеся вверх раскаленные потоки воздуха все выше и выше увлекают за собой планер, по крайней мере, я надеюсь на это. Стрелка альтиметра мечется туда-сюда, да и вообще на приборном щитке царит полный хаос.

Неужели?

Думаю о катастрофе с каким-то странным ледяным спокойствием. Пытаюсь делать каменное лицо, чтобы чей-то тревожный, молящий о помощи взгляд мог найти в нем точку опоры. Я не знаю — возможно, обшивка крыльев планера уже плавится от жары. И не имею ни малейшего понятия, каким временем я могу еще располагать. Случиться может все. Миг — и яркое пламя охватит планер. Хлопья пепла исчезнут в облаке дыма, и бескрылая стрекоза рухнет вниз.

Черт побери!

Я еще в силах как-то манипулировать штурвалом. Потоки воздуха дьявольски непостоянны. Они унизительно швыряют планер вверх-вниз, словно за моими плечами и нет большого летного опыта. Прямо-таки издеваются, приоткрывая пелену дыма и вырывая оттуда яркие языки пламени. В самом деле, будто язык мне показывают: уматывай подобру-поздорову туда, где властвуют привычные для тебя ветры и ненастье. Здесь король стихии — огонь! Заранее ничего не предугадать. Да и невозможно. Планер с чудовищной скоростью устремляется вверх, он как бы взял старт в стратосферу, на хвосте — реактивный мотор. Тут же на фюзеляж начинает давить непомерный груз, дым сгущается, только что прижатый к земле огненный смерч вновь вздымается и выплескивает в небо столб искр — какое-то мгновение парю среди красных звезд.

Никакая сила не в состоянии была бы усмирить это безбрежное море огня, чтобы остался гореть лишь былой печальный огонек под старой елью, роняющей капли дождя, под которой мальчишка печет картофель.

Потоки воздуха продолжают швырять меня из стороны в сторону. Уносят на крыльях надежды подальше от стихии — не морочу ли я себе голову, уповая на спасение, может, я уже не понимаю ситуации? И тут же пылающие вершины деревьев снова притягивают планер.

Сердце колотится.

Очевидно, у каждого человека бывают в жизни черные дни, когда все обращается против него. Весь мир ополчился против меня, скажет он. Надо же, чтоб еще радио замолчало! Карта, лежащая передо мной, кажется в данный момент филькиной грамотой — попробуй разгляди ориентиры сквозь дым.

Синоптики и диспетчерская служба даже не заикнулись об опасности.

Нелепость.

Если б знал, не полетел. Если б, если б! Человек редко когда заглядывает вперед. Собственно, ему и не хочется быть слишком дальновидным — перед ним тотчас возникают границы и вырастают стены.

Утром, поднявшись в бледное небо, я стал следить за маревом, вызванным засухой, миражи, отражаясь в озерах, как бы создавали вокруг них заводи, на удивление просто менявшие местоположение, со склонов долин в реку соскальзывали стада животных, но не тонули. Деревенские церквушки то перепрыгивали с места на место, то, не подчиняясь земному притяжению, повисали в воздухе.

Мне и в голову не приходило, что эти миражи должны были бы насторожить меня и заставить подумать о возможности самовозгорания лесов. Не говоря уже о том, что я мог оказаться во власти стихии.

Авось все-таки удастся выбраться из опасной зоны?

Приборы вышли из строя, ориентация потеряна — очевидно, я отклонился от трассы.

Ну, что ж, приземлюсь где-нибудь на безупречно подстриженной лужайке, удивлю лениво расхаживающих там игроков в гольф. Они побросают свои клюшки, опаленный огнем планер в разводах сажи станет сенсацией и несомненно привлечет к себе внимание людей. Они протянут мне высокий бокал с шипучим прохладительным напитком, на его пенящейся поверхности будут плавать молочно-белые кусочки льда. Я стану грызть их, так что осколки полетят во все стороны, а затем залпом осушу бокал — дух захватит.

Запасы воды в моем теле, видимо, исчерпаны, и, однако, с меня беспрерывно льет пот, неудивительно, ведь меня поджаривает, как на сковороде. Ладно, от лужайки отказываюсь. Придумаем что-нибудь попроще.

Пусть будут дома, поля, извилистые дороги. Мирные рощи, холмы и равнины. Обыденный пейзаж с почтовой открытки. Я примирюсь и с меньшим, с таким местом, где приземление уподобилось бы головокружительному трюку. Приму все, что ниспошлет мне случай. Железнодорожный узел. Сто пар рельсов, пешеходные мосты, проемы туннелей, прямоугольники перронов, товарные склады, стоянки и кусочек парка с посаженными в ряд деревьями. Главное, чтобы в их вершинах не полыхал огонь.

Не знаю, удастся ли сорвать с рук перчатки? Пальцы распухли. Пока эти «сосиски» еще держат штурвал.

Ладно. Отказываюсь от заманчивого железнодорожного узла со стоянкой и парком. Пусть будет хотя бы нефтеперерабатывающий комплекс. Цистерны, нефтехранилища и трубы, трубы! Немыслимая чащоба труб. Они ползут по земле, забираются в баки и резервуары, проникают через здания, прорастают из крыш, громоздятся по воздуху на опорные вышки, закручиваются вокруг них, тянутся под углом черт знает куда и, описав круг, возвращаются обратно. До боли слепящие заросли труб простираются повсюду.

Может, и там найдется какая-нибудь возможность посадить планер.

Мне бы не хотелось сгинуть в бушующем огне, упасть среди обуглившихся стволов.

Не останется даже костей. Никакого следа.

Опухшими губами бормочу хвалу своему планеру. У этой птицы душа орла. Тело планера — очевидно, оно в ожогах, как и мое, — искорежено, ослабло от встрясок, на месте швов наверняка образовались трещины, их угрожающая сеть норовит расшириться. Уж коли пришла беда — отворяй ворота.

В горле першит, начинается удушливый кашель. Под ложечкой сосредоточилась болевая точка; кажется, будто она превращается в ком. Я вынужден дышать неглубоко и очень спокойно. Становится легче. Нет смысла двигать ногами и размахивать руками, надо сдерживаться и ограничить свою потребность в кислороде. С приступами кашля можно совладать, если на какой-то момент задержать дыхание. Серый дым окутывает планер, глаза не различают даже крыльев. Может быть, я парю над устьем доменной печи? Внизу, в неясной дали, светлое зарево становится карминным. Задираю голову, солнце в зените, но сквозь пропитанный дымом воздух оно кажется бледным — а может, это луна? Тем не менее серый диск обжигает. Я сосуд с потом, который никак не иссякнет.

Сколько дней тому назад я выехал из дому? Не помню. Да и неважно. Во всяком случае, ночью, перед тем как отправиться в путь, я видел во сне Урсулу, она пришла со шприцем и хотела воткнуть в меня иглу, и тут я проснулся. Вскочил с постели, решив, что зазвонил будильник. Черта с два, даже ночь еще не распахнула глаз. Торопиться мне было некуда. Я прислушался к голосам в квартире, стояла глубокая тревожная тишина, словно я оказался изолирован от всего мира. Мысли перенеслись в область недозволенного. Не поезжай, не поезжай, не поезжай — отстукивали по рельсам колеса поезда. Скажи, что ты не в форме. Или что заболел. Пошли этих доброжелателей подальше. Пусть заткнутся и перестанут твердить: тебе надо вырваться из твоего повседневного окружения. Увидишь, тебе станет легче. Как будто рецепт забвения так прост. Я ворочался в постели. Там, в недозволенном, куда перекинулись мои мысли, копошилось множество чертенят. Кто-то тащил меня за одну, кто-то за другую руку. Как бы не разорвали на части. Роберт, подбадривал я себя, врежь им, отколошмать. Но мне недоставало силы воли. А они заладили свое: крупные международные соревнования проводятся так редко! Нельзя подводить остальных! Последний рывок — подливали они масла в огонь, соблазняя меня, — и золотая медаль в кармане! Они принялись накачивать меня, и, как ни противно признаться в этом, меня начало распирать от тщеславия. Одна-единственная победа — как заключительный аккорд! А затем можешь плюнуть на рекорды. Ведь вот какие добренькие! Эти чертенята одолели меня, я почувствовал, что начинаю заикаться. Довольно-таки мучительно — заикаться мысленно.