Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка
(Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 39

Женщина отхлебнула солидный глоток самогона и тыльной стороной ладони вытерла рот. С победоносным видом оглядевшись вокруг, она схватила со стола кусок хлеба и надкусила его.

— Небось у несчастных матерей сердце кровью обливалось, когда их золотиночек не стало, — вздохнула кулливайнуская Меэта.

— Я на войне повидал столько детских трупов, что меня эта древняя история ничуть не трогает, — поднял голос солдат в одежде Йосся.

— Послушай, парень, — насмешливо заметил Парабеллум, — ты сперва поверни реку в гору, тогда и разговаривай.

Лицо парня пошло пятнами.

— Не веришь? — спросил он, близко наклоняясь к Парабеллуму.

— Одно дело — война, другое дело — мирное время, — попытался провести грань между страшными событиями разных времен Каарел.

— Одно время я начал собирать предметы русского искусства, — сказал Парабеллум, не обращая внимания на замечание Каарела и махнув рукой в сторону возбужденного парня. — И вот однажды…

— Какая эпоха? Авторы? — заинтересовалась Леа Молларт и прищурила глаза, словно перед ней поставили какой-то шедевр и надо было внимательно рассмотреть его.

— Я покупал русские иконы. Кое-какие работы мастеров семнадцатого века, кое-какие девятнадцатого, а некоторые были написаны перед самой войной. По правде говоря, меня не очень-то интересовала их историческая или художественная ценность, я выбирал икону по иному признаку — я смотрел, на какой из них глаза у богоматери красивее.

— Но такое коллекционирование бессмысленно, — заметила Леа Молларт.

— А меня интересовал не смысл, а душа художника, пронизывающая картину. К тому же я не думаю, что душа современного художника обязательно мельче, чем душа какого-нибудь мастера семнадцатого столетия.

— Мы с интересом слушаем, — высокомерно заметила Леа Молларт.

— Одно время довелось мне работать на водочном складе. Русский мороз трещал в бревенчатых стенах, а немцы бродили скрюченные от холода. Когда они, входя в избу, натыкались на углы, их руки и ноги бренчали, как кости первосортнейших скелетов. И вот, откуда не знаю, прослышали они, что мне нравятся богоматери с красивыми глазами. Ну и пошли пачками таскать мне иконы! Развернулась обменная торговля: мне — икона, закоченевшему немцу — четушка водки. Я, конечно, отбирал, не мог же я до капли опустошить немецкие бочки, а перельешь воды — она замерзнет и бочки лопнут. Кроме того, я искал в глубине глаз богородиц исключительную красоту и всю скорбь мира. Далеко не все гляделки намалеванных женщин волновали меня. Некий Эбергардт, башка стоеросовая, изо дня в день таскал мне иконы, но мы с ним никак не могли договориться. У парня было маловато вкуса на женщин. Однажды, так и не получив своей четушки, Эбергардт чуть не спятил — так замерз. Вот тогда-то он и выкинул со мной ужасную штуку. Тьфу, дьявол, язык не поворачивается рассказать…

Парабеллум умолк и потянулся за кружкой с самогоном.

— Ладно, люди должны все знать. Не то подумают, будто жизнь состоит из картофельных борозд и забот о собственном желудке.

Бенита покраснела.

— Эта жертва родильных щипцов, этот Эбергардт, воспользовавшись тем, что я был в отлучке, выколол глаза у всех моих мадонн.

Леа Молларт взяла из пачки Рикса сигарету, зажала ее в зубах и медленно чиркнула спичкой.

— Возвращаюсь и смотрю — у моих богородиц вместо глаз дырки. У меня было такое чувство, словно по мне проехал дорожный каток.

— Наверно, у тебя в голове разорвалась бомба, — вставил Рикс. — Говорить такую ерунду о цивилизованных людях!

Парабеллум задумчиво пускал в потолок кольца дыма и даже не пытался спорить.

— Я не желаю слушать подобные гнусные истории! — завизжал солдатик. — Ну так как — сразу напьемся и завалимся спать, или немножко потренькаем на гармошке, а потом напьемся и завалимся спать? — настойчиво спросил молодой человек в одежде Йосся.

Никто не ответил.

— Бог мой, неужели в этом доме нет какой-нибудь старой гармошки? — плаксиво спросил солдатик и заискивающе огляделся по сторонам.

Бенита слушала. Песня про балтийские волны брала ее за сердце. Возможно, что на нее размягчающе подействовал и выпитый самогон. Во всяком случае, ей вспомнился тот день, когда дезертировавший из немецкой армии Йоссь вернулся домой.

Утром, в канун Иванова дня, он с распухшим лицом ввалился на кухню. Бенита как раз варила в большом котле картошку для свиней и, плавая в пару, не видела даже своей руки. Йоссь ощупью пробирался сквозь облака пара, жалобным голосом клича свою законную жену. Бенита пошла на голос мужа, и он упал ей в объятия. Так он стоял до тех пор, пока она не усадила дрожащего от усталости мужа на стул. Здесь же, на кухне, Бенита сняла с Йосся мундир. В одном нижнем белье он сел к огню и стал шарить в карманах, пока не нашел того, что искал.

Предназначенный для Бениты подарок — тоненькая, как папирус, плитка шоколада — чуть было не угодил в печь вместе с мундиром.

— Ты не представляешь, сколько всего я нес тебе, — извиняющимся тоном произнес Йоссь. — Шелковую блузку с бархатной юбкой, вуаль, чулки с черным швом, кожаные туфли, крем для лица. Даже сепаратор тащил, пока хватало сил. О водке и консервах я и не говорю.

— Йоссь, главное — ты сам вернулся, — ответила Бенита.

— Да. — Йоссь виновато опустил голову на грудь. — Долгая дорога вымотала меня. Пробирался через заросли, а по ночам дрожал под елкой. Костер разводить не решался. Силы день ото дня убывали. Сперва кинул сепаратор. Долго не мог расстаться с ружьем. Я ведь не знал, что меня ждет в следующий момент. Консервы с голодухи потихоньку съел сам. По вечерам, когда устраивался на отдых под деревом, тянул водку, ты же знаешь, я всегда чертовски боялся холода. Когда водка и консервы кончились, настал черед других подарков — ношу-то надо было облегчить. Все оставил вместе с вещевым мешком. Ружье уж под самый конец кинул.

— Главное, сам пришел, — повторила Бенита, утешая мужа.

Весь Иванов день Йоссь проспал в яслях на конюшне.

Вечером на берегу реки возле моста должен был состояться праздник по случаю годовщины Освобождения от красных. Койгиский Арвед велел притащить из народного дома кафедру, ее поставили на пригорке, чтобы волостной старшина был виден всем собравшимся.

Народу привалило множество. В стороне, привязанные к деревьям, понуро стояли лошади, уткнув морды в торбы с сеном. Женщины, сгрудившись перед кафедрой, внимательно слушали все, что говорил народу представитель власти. Выползли и кое-кто из стариков, мальчишки держались поближе к ним и вытягивали шеи, чтобы казаться выше, время от времени они сплевывали направо и налево, как заправские мужчины.

Маленькие девчонки с косичками резвились словно бабочки меж натыканных вокруг кафедры берез. Было ужасно торжественно.

Волостной старшина с гордостью говорил о великом вкладе эстонцев в борьбу против красных. Он дважды отметил, что эстонский народ дал немецкой военной силе большое количество добровольцев. Упомянул также об отважных делах членов «омакайтсе», подсчитал количество облав и перечислил, сколько красных парашютистов и партизан захвачено в лесах.

Он не преминул сказать и о самоотверженности мирного населения в борьбе с восточным врагом. Лесозаготовительная кампания дала горожанам необходимое топливо и строительные материалы.

Между прочим, волостной старшина призвал население выполнять обязательство по сооружению дорог и не забыл напомнить женщинам, что от выполнения ими норм по сдаче сельхозпродуктов будет зависеть окончательная победа и возвращение домой мужчин.

После того как волостной старшина закончил свою речь, загремели барабаны и затрубили трубы. Затем на берегу ручейка, заросшего камышами, была спета прекрасная эстонская песня о том, как плещут балтийские волны.