Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 46

— Ты уже достаточно взрослая, должна понимать, что враги твоей бабушки — это и твои враги, а друзья бабушки — они твои друзья тоже!

Мирьям трясет головой.

— Ты что, спорить захотела?

— С госпожой Лийвансон я дружить не хочу, и с господином Ватикером, у которого золотые часы, похожие на брюкву, тоже нет. И с господином Хави, который повырывал все Тааветовы цветы, — и с ним дружить не стану… — перечисляет Мирьям и думает, что бабушка немедленно согласится с ее праведной неприязнью.

Но вместо этого у бабушки на глазах появляются слезы, и она восклицает:

— О боже, боже, что будет с нашим несчастным маленьким эстонским народом, у которого нет ни капельки единодушия!

Девочке становится жаль бабушку, которая обычно плачет совсем редко, и Мирьям пытается смягчить свои слова:

— Если ты так хочешь, я могу быть с ними вежливой и не говорить, что они мне не нравятся.

— Мирьям! — доносится из коридора голос мамы.

На этот раз девочка рада требовательному мамину голосу. Из приличия Мирьям задерживается на мгновение, пока бабушка не машет рукой и не разрешает:

— Иди, иди.

Понятно, что мама ожидает денег, чтобы купить у лавочника Рааза еды. Кто знает, может, купит сегодня даже чайной колбасы?

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Мирьям, наевшись жареной картошки, выходит из дому и садится на крыльцо.

Извозчиха развешивает белье, пылить больше нельзя, и Мирьям пишет ногой на песке свое имя. Чем больше развешивается во дворе белья, тем интересней и прохладней становится. Ветер бросает в лицо капельки воды и раздувает отделанные кружевами простыни — они кажутся парусами. Извозчиха уже заканчивает свою работу — она развешивает покрасневшими до локтей руками последнее белье. Под ивой, рядом с синими залатанными подштанниками, появляется черный платок и белая, рваная по краям простыня.

— Запомни, не сметь пылить, — повторяет извозчиха и отворачивает свои залатанные рукава.

Мирьям делает невинное лицо и спрашивает:

— Тетя, а сегодня разве казенный праздник, что флаг вывешен?

— Что?

— У вас на веревке рядом синий, черный и белый цвет![3] — Мирьям указывает измазанным пальцем на ивы.

Извозчиха обводит долгим взглядом синие подштанники, черный платок и белую простыню.

— Смотри-ка ты, и впрямь получается государственный флаг, — говорит она и чуть усмехается. Потом устало поднимается на крыльцо, на мгновение останавливается в дверях, еще раз смотрит в сторону ивы и находит уместным снова презрительно осклабиться.

Мирьям чрезвычайно озадачена этим. Бабушка, конечно же, права: единодушия не существует в природе. Кто смеется, кто плачет, а кто и просто так себе посвистывает. Но ведь говорят же книги, что флаг — это извечная святыня народа.

День клонится к вечеру.

Извозчиха хлопочет во дворе, собирает белье. Добирается до ивы и снимает с веревки сперва синие, в заплатках, подштанники, потом черный платок и белую, истрепанную по краям простыню. Мирьям сидит на крыльце и пускает мыльные пузыри; ветра нет, и они красиво поднимаются вверх, отражая цветистым радужьем солнечные блики, чтобы уже в следующее мгновение бесследно раствориться в небесной голубизне.

Неожиданно в поле зрения Мирьям, которая надула щеки, возникает дядя Рууди. Он медленно приближается к крыльцу и опускается рядом с Мирьям, прямо на пыльную ступеньку, не обращая внимания на свой темный праздничный костюм. Мирьям прекращает свое занятие и вопросительно смотрит на дядю Рууди, который сегодня выглядит необычно серьезным.

— Дай я тебе помогу, — он берет у племянницы стакан с мыльной пеной и соломинку.

И тут же с конца соломинки вылетает целая стая призрачно-хрупких лиловатых воздушных шариков. Дядя Рууди чуточку пережидает и вместе с Мирьям следит за полетом мыльных пузырей.

Возвращается извозчиха и начинает снимать веревку, тайком поглядывая на Рууди, который сидит возле Мирьям.

Рууди пускает новый пузырь, который получается особенно большим и красивым.

— Сверкает, красуется, парит над землей и манит, — произносит дядя.

Мирьям догадывается, что это говорится о мыльном пузыре.

— И вдруг его больше нет. Конец, пропал, и все. И следа не остается.

Дядя Рууди помешивает соломинкой мыльную воду и спрашивает:

— А знаешь ли ты, Мирьям, что сегодня за день?

— Почему же не знаю, — гордится она своим знакомством с календарем. — Сегодня двадцать первое июня.

Дядя улыбается.

— Молодец. Запомни этот день… — медленно говорит он и не заканчивает мысль.

— Да говори же, что стряслось? Все сегодня что-то скрывают, никто не говорит толком! И ты тоже! — с упреком выпаливает нетерпеливая Мирьям.

— Сегодня произошел государственный переворот.

— А как он происходит? — не понимает Мирьям.

— Тебе еще надо чуть-чуть подрасти, — говорит Рууди.

— А этот государственный переворот похож на конечную остановку трамвая в Тонди? — спрашивает Мирьям.

— Каким образом? — недоумевает Рууди.

— Ну, — начинает разъяснять Мирьям, — трамвай едет и едет, пока не остановится. И нет больше рельсов. Дальше просто некуда ехать. Тогда приходят мужики и начинают толкать трамвай. Когда я смотрела, то сперва подумала, что они хотят перевернуть трамвайный вагон. Только потом увидела, что под трамваем находится большущий деревянный круг, который, если толкать вагон, поворачивается. И тогда получилось так, что, когда вагон повернули, он поехал по рельсам назад. Государственный переворот что, тоже так бывает?

— В общих чертах, — дядя Рууди сохраняет серьезное выражение лица.

— Да… поворот-переворот, — не успокаивается девочка. — Только если обратно по старой дороге… тогда…

— Смысла не было бы, — говорит Рууди, — вот именно! В этом-то, Мирьям, и заключается разница между историей с твоим трамвайным поворотом и государственным переворотом. Тут люди хотят на совершенно новые рельсы становиться! — заканчивает Рууди.

Мирьям никак не может понять, то ли в голосе Рууди слышится восхищение, то ли отчаяние или вовсе насмешка.

— Послушай, — интересуется Мирьям, — а когда государство поворачивают, флаги что, остаются старыми?

— Нет, видимо, нет. Сегодня народ шел под красными флагами.

— Разве бабушке больше нравится сине-черно-белый цвет, что она боится красного? — не может утерпеть Мирьям.

— Видно, так, — бурчит Рууди.

— А какой цвет тебе больше нравится?

— А ты тайну хранить умеешь? — спрашивает он и подмигивает.

— Конечно! — торжественно кивает Мирьям.

— Говоря по чести, мне по душе больше красный, — говорит дядя.

Мирьям смотрит широко открытыми глазами.

— Но бабушка говорила, что ее друзья должны быть также моими друзьями, а ее враги — моими врагами, что у маленького эстонского народа должна быть одна душа. Как же ты можешь против нее- идти, ты ведь ей такой же родной, как и я? — вздыхает Мирьям и шепотом добавляет: Ты ведь тоже получаешь от нее кроны!

— Кроны, кроны… — соглашается посерьезневший Рууди, потирает свои костлявые пальцы и грустно продолжает: — Теперь, может статься, туго будет.

Забота о деньгах, забота о работе, одна заботно-заботная забота… — вполголоса произносит Мирьям.

Дядя Рууди начинает громко смеяться:

— Ну прямо взрослый человек!..

Мирьям гордо выпячивает грудь, стучит по ней кулаком и восклицает:

— Детство кончается, осенью я пойду в школу.

Дядя Рууди корчится от смеха.

Мирьям поднимает брови и удивляется: что тут смешного?

— Но ведь правда же? — требует она ответа.

— Что правда, то правда, — отвечает Рууди и достает из кармана большой клетчатый платок, чтобы вытереть слезы.

— Тогда скажи, почему тебе больше нравится красный цвет? — возвращается она к прерванному разговору.

— Это радостный цвет, в нем есть огонь, — уходит он от прямого ответа. — Тебе ведь тоже нравится красное. Я же знаю, ты всегда заглядываешь через забор, когда в саду Таавета цветут тюльпаны.