Трилогия о Мирьям
(Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 98

— Аделя дрожала, боялась посмотреть вниз. Вот я и попятилась к воротам. Туда доставало солнце, и тепловатый ветерок обдувал застывшие ноги.

— Как ты орала…

— А ты все стояла на прежнем месте, Аделя больше не могла удержать равновесия и опустилась на колени. Для большей уверенности ухватилась руками за пыльную перекладину. И распласталась перед тобой на животе.

— Вот уж посмеялась… всласть…

— Ты так хохотала, что я с испугу поперхнулась «Проси, — сказала ты Аделе, — сложи свои ручки и моли, как молят бога», — приказала ей. Аделя охала, что-то бубнила, но все же, пересилив страх, оторвала руки от бревна и сложила их у себя над затылком, а сама уткнулась лицом в перекладину и пробормотала свою просьбу.

— Хаа-аа, — Юули и сейчас еще пытается смеяться.

— Ты стала нехотя пятиться, и Аделя поползла за тобой.

Добравшись до сена, Аделя перевалилась через перекладину и еще долго плакала в сене.

— Да, да… — кивает Юули.

— А тебе потом не влетело?

— Нет.

— Почему же Аделя не пожаловалась?

— Я… пригрозила, что подкараулю, когда она пойдет на речку купаться, и утащу под воду… пусть только попробует…

Да, такая вот история. Уже истекает крайний срок, а вместо этого мы перебираем с Юули детские воспоминания, историю тридцатипятилетней давности, которая в данный момент не имеет никакого значения.

Глупое положение.

— Теперь… я… все равно что Аделя…

— Почему? — бросаю я резко, ибо меня так и подмывает уйти.

— Теперь… я должна… просить тебя… валяясь в ногах. Не оставляй… меня одну… Неужели ты хотела бы… умереть… покинутой…

— Не реви, Юули. Страх отнимает у тебя силу. Как в тот раз у Адели. Через некоторое время поднимешься на ноги и пойдешь…

— Ты сама не веришь этому, — говорит Юули и все же старается с какой-то внутренней надеждой поймать мой взгляд, чтобы уловить в моих глазах искренность.

— Кристьян как тяжело болел. Врачи уже ничего не обещали, а видишь…

— Где он сейчас?

— Уплыл.

Даже не могу сходить к Лийне, чтобы узнать, дошло ли до места это черное корыто или… Пароходик маленький, попасть в него с самолета… А вдруг! Слепой случай не разбирает.

Все приходится терзаться в неведении — да сколько же наконец можно?

У Кристьяна все должно пойти хорошо. Я уверена. Уверена, уверена, уверена.

Ах, идти узнавать у Лийны, уже, наверное, бессмысленно. Может, Миронов посадил ее на пароход, и теперь Лийна снова расхаживает по знакомым ленинградским улицам.

И чудно, что такой Миронов боготворит Лийну.

Как же это она сказала: «Днем я его просто не переношу, а вот ночью злость забывается».

Но тот же Миронов по нескольку раз на дню посылал матроса домой, чтобы узнать, надо ли чего Лийне, как она себя чувствует. И это в такой сумятице! Миронов мечется, что-то предпринимает, рвет на себе волосы из-за того, что не хватает транспортов, и все же думает о Лийне.

Следовало хоть бы уважать его любовь.

Таким образом, я и не знаю никаких подробностей о Миронове. Все только то, что рассказала Лийна, хотя ее слова вряд ли полностью правдивы.

Война еще была не ахти как близко, но белобандиты в эстонских лесах уже начали стрелять. Никто не предполагал, что заросли могут скрыть такую враждебную силу. Может, мы даже слишком мало приглядывались к людям.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Юули.

— Думаю, где бы еще найти врача, — вру я без стеснения.

— Какое-то предчувствие… что война подбирается все ближе, и… никто… не придет… к больной.

— Возможно, нельзя пройти, я же ничего не знаю, что происходит, даже радио нет, — выпаливаю в сердцах.

— Теперь я… все равно что Аделя на той балке, — повторяет Юули.

Давняя несправедливость не дает ей покоя. Или она сожалеет?

— Чего ты за Аделю беспокоишься? — делаю вид, что не понимаю. — Сидит себе в Германии, в каком-нибудь маленьком городке, под окошечком, с чепчиком на голове, и смотрит на улицу. Уселась и вяжет своему сыночку, которого Гитлер на войну позвал, носки.

— Ну, Аделя… большой барыней стала, — опровергает торопливо меня Юули.

Шут с ней, с Аделей! Будто кто привинтил ее образ между креслом и кроватью, ни Юули, ни я не можем обойти его.

Кого же мне поставить вместо себя караулить возле Юулиной кровати?

Солнце освещает чучело над софой, приближается вечер. Ночью идти было бы лучше всего. Августовские ночи укромные, темные ночи.

— Где у тебя корзина, та, что с розами? — требую я.

— В чулане, — говорит она машинально, без дальнейших допытываний. — Надо поставить табурет и скамеечку для ног тоже. Иначе не достать… Однажды упала, доставала бутылку… которую спрятала. Покойный не любил вина. Он тогда еще в живых ходил, — предавшись воспоминаниям, тянет Юули.

— Надо сказать, что закладывала ты порядком, — не без ехидства поддеваю я.

— Не всегда же… я… так много, — коротко говорит она.

Извиняется моя воинственная сестричка Юули!

Раньше, и не в столь уж давние времена, готова была в волосы вцепиться, если бы я посмела упрекнуть ее.

— Горит! Город горит! — кричат в коридоре. Кто-то колотит в дверь.

Опираясь на руку, Юули хотела было подняться, но валится назад. Так я и оставляю ее лежать — подбородок выставлен вперед, шея напряжена, лицо бледное, как у мертвеца.

В коридоре никого. Лишь качается наружная дверь.

Шлепаю подошвами по каменным ступеням. На чердак в этом доме ведет крутая лестница с железными перекладинами. Нажимаю правой рукой на обитый жестью люк — он дюйм за дюймом поддается и, наконец, поднимая пыль, грохается на песок.

Откидываю крючки на слуховом окне. Несколько раз ударяю кулаком по раме, и вот уже под железную крышу бьет терпкой горечью.

Горит!

Со стороны гавани, вздымаясь, клубится черный дым — рыжеватое пламя подпирает его и поднимает все выше.

Неужели угодило в цистерны и загорелось горючее? Далеко ли от причалов, где ждут отплытия мобилизованные мужчины? Может, успели вывезти людей?

Или это мы сами?

Чтобы врагу не досталось ни одного вагона, ни литра горючего, ни одной машины, ни крошки еды…

Так далеко ли еще отсюда сама война?

Газета вышла утром. Немцы еще не могут быть слишком близко.

Там, где город, стоит тишина. Вечернее солнышко отсвечивается в окнах Вышгорода. Если не изменяет зрение, над башней Длинного Германа развевается наш флаг.

А может, просто произошел несчастный случай? Бывает, что и в мирное время загораются цистерны с горючим.

Постой, постой… а не горит ли что на железнодорожных путях?

Почему так расползлось пламя?

Отвернувшись от пожарища, вижу на чердаке переднего дома женщин, которые навалились на рамы и тоже выглядывают наружу.

Старый Нигул на хуторе в Пярнумаа, наверное, уже ждет меня.

Как мне отсюда выбраться?

А если все-таки бросить Юули?

Люк остается открытым. Подошвы соскальзывают, скрюченными пальцами цепляюсь за железные прутья. Наконец вновь ощущаю ногами холодное дыхание каменного пола.

Вдруг Юули умерла с испугу?

Странно, что во мне не возникает никакого сожаления; скорее пугает мысль: кто похоронит, кто обрядит?

— Мои дома не горят? — беспокоится Юули, когда я возле ее кровати плюхаюсь в кресло.

— Нет, — выдавливаю сквозь зубы.

Опускаю веки, чтобы не видеть ее, чтобы собраться с мыслями.

Юули пока вопросами больше не беспокоит. До слуха доносится ее ровное дыхание.

Пропадай все пропадом, лишь бы ее дома не горели!

Кто же из нас оказался в действительности в Аделином положении? То ли Юули, то ли я?

— Арнольд сказал, что карманы… похожи на купола… русской церкви… Ха-ха! — полузапинаясь, произносит Юули.

Нет, Юули не бредила.

Она была в полном сознании и заставила меня взяться за работу.

Я оклеила оконные стекла накрест белыми полосками бумаги. Принесла из подвала два трехсвечных подсвечника, в присутствии Юули начистила их асидолом. Мол, если случится умереть, то надо, чтобы все было готово, похоронить ее следует достойно.