Чертоцвет. Старые дети
(Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна - Страница 11

Еще раза два Алон ходил в Петербург под началом управляющего. Теперь он заслуживал только похвалы. Он сумел избавить парней от самого хлопотливого в пути дела — дойки. Алон без конца подсчитывал версты и советовался с управляющим. Перегон стада наладили таким образом, чтобы ко времени дойки очутиться в какой-нибудь деревне. Алон шел вперед, договаривался с деревенскими бабами, и те не чурались небольшого труда, за который они даром получат молоко. Женщины встречали стадо на околице, и парни могли руки в карманах поколобродить вокруг. Лошади деревенских стояли невдалеке, привязанные к деревьям, а то, чего доброго, понесли бы при виде такого количества скота. Женщины усердно давили на соски до тех пор, пока бидоны, стоящие на телегах, не наполнялись молоком.

В те времена тоже редко удавалось отвозить на бойню однородное бычье стадо.

Однажды у Алона созрело решение: он захотел сам помериться силами с судьбой.

Как-то в сумерках он вошел вслед за матерью в ее боковушку в корчме и, словно опьянев от терпких запахов трав, ломающимся голосом произнес — настало, мол, время взяться за дела, достойные мужчины. Стараясь пробудить чувства матери, он принялся с жаром рассказывать о далеком городе, где улицы вымощены торцами и чисто вымыты; он хвалил этот город, в котором звон церковных колоколов сливается с голосами тысяч людей и с топотом копыт многих сотен лошадей — этот шум завораживает и будоражит кровь. Алон признался, что сил у него и жажды действовать столько, что его прямо-таки распирает. Ему нужны были материнское благословение и помощь.

Алон помнил добрые глаза матери, излучавшие, несмотря на сумерки, удивительный свет. В тот предвечерний час он болезненно остро ощутил, что жизнь чем-то обделила его мать. Она с удивительной легкостью последовала за мечтами сына и словно позабыла и себя и корчму, куда как раз начали стекаться любители заложить. Шарканье ног и гул разговоров за стеной не мешали Алону слышать шум крыльев большой птицы. Этой большой птицей была его мать, увлекаемая в полет стремительным потоком сыновних мечтаний.

Пошарив в уголке сундука, она отдала Алону все свое богатство — от денег шел запах мяты.

В тот светлый предвечерний час, когда воздух боковушки был заряжен тоской и мечтами, у Алона не хватило духу сказать матери всю правду. Правда в обнаженном виде большей частью бывает сурова и может больно ранить. Куплю стадо, переправлю в Петербург на бойню, заработаю много денег и верну тебе — какие убогие, будничные слова! А ведь Алон понял, что мать вынула из тайника не рубли, а свою мечту, и ее она отдавала сыну в поддержку его безмерной силе. В комнате матери, где хранились лекарства, не подобало даже думать о деревянном молоте, тупым ударом обрушивающемся меж рогов животного, чтобы оглушить его перед тем, как выпустить из него кровь.

В этой комнате не годилось думать и о Ереме, этом мяснике в окровавленном переднике, в глазах которого Алон должен был хоть на один-единственный миг возвыситься до личности, достойной того, чтобы с ней считались.

Но после того как Алой первый раз продал свое маленькое стадо в присутствии Ерема, ему захотелось приводить сюда, на бойню, все больше и больше животных и входить во двор все более и более важным купцом.

Думая о давно минувших временах, Алон почувствовал, как в его душу закрадывается стыд. Шагая за своим первым стадом в Петербург, он решил привезти матери что-нибудь красивое в подарок, но после удачной сделки позабыл об этом. Он отправился на главную улицу, бродил в лесу белых колонн, купил себе шикарные сапоги со скрипом, приторно пахнувшие ворванью. Он даже не вспомнил про тайник в углу материнского сундука, который теперь пустовал и куда следовало бы привезти что-то взамен.

Алон, как важный барин, развалился в извозчичьих дрожках с верхом и, одуревший от счастья, прокатился просто так, ради собственного удовольствия, по деревянному настилу главной улицы. Тогда Алон еще не знал, что мать уже ни в чем не нуждается. Запах той ели, под которой опочила мать, не донесло ветрами до блистательного Петербурга, и обо всем случившемся Алон узнал спустя много дней.

Лик времени становится все угрюмей. Перегоняя скот в последующие годы, Алон заметил, что в мире развелось много подобных ему, предприимчивых мужиков. И на других дорогах, ведущих из других мест, копыта бесчисленных животных мелко размалывали пыль; в Петербург со всех уголков света стекались стада. Ледники боен были забиты тушами, и цены падали. Вечно подстерегал страх, что не хватит ртов, которые смогли бы перемолоть все эти груды мяса.

К началу последней четверти столетия спокойствие и уверенность прежних времен могли лишь сниться. Алон не понимал, почему судьба издевалась над ним. Почему приближение старости совпало с такими бешеными годами, когда все чаще и чаще приходилось нестись наперегонки с другими и опасаться, как бы из тебя не вышибло дух.

Алон провел рукой по лицу. Распрямить пальцы не удалось, суставы совсем скрючились. Словно он всю жизнь держал руки зажатыми в кулаки и вот теперь не может больше расслабить мышцы. Да и сердце сжимало, и Алон подумал: больной, усталый человек, где же был твой ум, когда ты решил еще раз сунуться со стадом в Петербург.

Но точка не была поставлена, серьезный разговор с Еремом еще не состоялся. Прежде чем подвести черту под делом всей жизни, Алон хотел знать, он даже готов был спросить прямо: Ерем, ты мне друг или враг? Алон не мог дать себе отчета, почему ему так необходимо знать это. Он был не столь стар, чтобы помышлять о смерти, сорок девять — успеет еще и жениться и детьми обзавестись. И все же Алон чувствовал — он уже не работник. Несмотря на все сладостные мысли о хорошей жизни, сознавать это было грустно. У себя, в родных краях, он порой бахвалился, что бросит месить грязь на дорогах, чересчур уж много пар сапог износил он до дыр за свою жизнь. Чем же ты думаешь заняться? А чем мне заниматься, ворчливо бурчал в ответ Алон и на какое-то время замолкал. Мужики не понимали, что Алон мог бы до конца дней своих лежать на боку и гонять лодыря. Тот, у кого хутор и кого оседлала нужда и забота, тот вынужден до самой смерти вкалывать. Алон же за долгие годы работы снес в банк десять тысяч золотых рублей, потому-то он и мог заткнуть рот каждому лезущему с вопросом и похвастаться, что купит себе скотоводческую мызу. Эта стоящая мысль вполне серьезно занимала ум Алона. Приобрел бы мызу где-нибудь поблизости от железной дороги. Если на бойне случится перерыв и скот не будет поступать, Ерем тотчас же пошлет в дорогу гонца — телеграмму. Мол, так и так, Алон, грузи сотню рогатых в товарный вагон и отправляй в Питер.

Алон начал про себя вычислять: за одну скотину полагалось платить две с половиной копейки с версты. Если взять мызу под Таллином, стаду придется трястись на колесах добрых триста пятьдесят верст. Алон прикидывал, губы его шевелились. На сотню животных набралась бы солидная куча рубликов, и они пошли бы с прибыли долой. Да и за каждый вагон придется платить еще дополнительно. А что будет, если подручные Ерема окажутся не слишком расторопными и не сразу выгрузят животных в Петербурге? Ничего другого, как выкладывай денежки за простой. На железной дороге строгий порядок, предприятие казенное. А потом эти телеграммы, которые летали бы туда-сюда: отправил стадо, готов ли принять? Если ты произносишь слова, они ничего не стоят. Но как только ты опустишь перо в чернильницу и поставишь буквы в строчку, они начнут тянуть с тебя чистое золото. Нет, Алон устал от этих новых времен, устал от этой деловой жизни, которая становится все сложнее. Лучше купить дом. Алон выкрасит его в красный цвет. Найдет славную жену и сыграет свадьбу. Пусть молодуха повесит на окна белые шторы, точь-в-точь как в городе Петербурге. Алону надо спешить, его потомки еще не родились. Ничего, скоро дом будет полон галдящих мальчуганов.

Рот Алона растянулся в улыбке.

Что ж, несмотря на покупку дома, в банке останется еще немалая сумма. Когда парни подрастут, каждый получит свою долю. Он не оставит детей без отцовской помощи и благословения. Алон не забыл свою мать, которая когда-то, в далеком прошлом, с радостью помогла ему встать на ноги.