Любовница коменданта - Семан Шерри - Страница 24

Но опаснее всех слова, изреченные женщинами. Их слова разят наповал. Женщины способны изрыгать слова, которые ранят насмерть. Женщины крадут ваши слова и потом выставляют их на всеобщее обозрение. Самые сокровенные, выстраданные вами слова. И при этом они еще называют мужчин предателями. Но разве существует на свете что-нибудь страшнее предательства, совершенного женщиной? Я не верю словам. Больше не верю. Потому что, как правило, люди не слышат вас. Они попросту не слушают. Не хотят слушать.

— Послушайте, — говорил я. — Это не враги. Не партизаны.

— Что он говорит, доктор? — спросила Марта, склонившись надо мной. Ее округлившийся живот давил мне на руку. Она вытерла пот с моего лица.

— Он бредит, — объяснил доктор.

Я пытался оттолкнуть Марту, чтобы они лучше слышали меня.

— Координаты… Произошла ошибка…

— Он так страдает! — воскликнула Марта. — Сделайте же что-нибудь.

— Я мог бы вколоть ему еще морфия, — сказал доктор. — Но сегодня ему должны вручать награду. Будет обидно, если он проспит такой момент.

— Это свои… Не партизаны… Не враги…

— Макс, я не понимаю, что ты говоришь.

— Попробую все-таки добавить ему небольшую дозу морфия, чтобы приглушить боль, — сказал врач.

— Слушайте… — пытался сказать я, но от укола у меня закружилась голова.

Марта гладила меня по лицу, пытаясь успокоить.

— Шшш… Все будет хорошо, Макс.

— Координаты… указаны неверно… Это моя ошибка…

— Что? Что ты сказал?

— Мы… стреляли… по своим.

— Я не понимаю, дорогой. Что ты сказал?

— Это от морфия, — объяснил доктор. — И от боли. Рана весьма серьезная. Надо радоваться, что он вообще остался в живых.

— Он чем-то очень встревожен, — сказала Марта. — Видимо, на фронте произошло что-то серьезное.

— Сейчас ему вредно говорить. Это выматывает силы.

— Макс, — увещевала меня Марта. — Попытайся успокоиться, дорогой. Я знаю, что тебе больно, но сейчас тебе необходим полный покой. Мы сможем поговорить позже.

— Открыли огонь… по своим…

— А вот и полковник с наградами, — сказал доктор.

Мою кровать окружили медицинские сестры и люди в военной форме.

— За проявленную храбрость при исполнении воинского долга, — торжественно объявил полковник.

Он положил мне на грудь орден — золотой лавровый венок со свастикой внутри и серебряную медаль за ранение в бою.

— За преданность и верность отечеству.

— Это не враги…

Полковник осторожно похлопал меня по плечу:

— Здесь нет никаких врагов, сынок.

— Это не партизаны… Произошла ужасная ошибка.

— Да, мой мальчик, война — ужасная штука. Мы гордимся тобой.

— Ему повезло, что он остался в живых, — заметил доктор.

— Благодаря таким, как он, мы можем быть спокойны за наших ребят на фронте, — сказал полковник.

— Ваш муж — настоящий герой, — шепнул Марте адъютант полковника.

— Я горжусь им, — с трудом сдерживая слезы, проговорила Марта и снова коснулась моей руки.

— Им гордится вся Германия.

— Фюрер тоже будет гордиться им, когда узнает о его подвиге.

Я потянул полковника за рукав и попытался объяснить, как все было на самом деле.

— Ты здесь в безопасности, сынок, — заверил меня полковник.

— Нужно дать ему еще немного морфия, — сказал доктор. — Он испытывает невыносимую боль.

Я почувствовал укол в руку, и палата вместе с находящимися в ней людьми поплыла куда-то вдаль. Я закрыл глаза.

… — Не закрывай глаза, когда дуешь на свечи, Ганс, — сказала Марта, — так у тебя ничего не получится. Папочка, помоги же Гансу задуть свечи.

— А почему мне нельзя ему помочь? — спросила Ильзе.

— Ты знаешь. Потому что он начнет капризничать, — сказала Марта. — Ведь это его день рождения.

— На мой день рождения он тоже задувает свечи.

— Он еще маленький.

— Это нечестно!

— Гансу поможет папа.

— Не поможет. Он сидит в кресле.

— Ильзе, не препирайся со мной. Макс, помоги же имениннику. Макс!

— Так нечестно! — обиделась Ильзе. — Гансу ты разрешаешь задувать свечи на моем именинном торте.

— Макс, помоги Гансу задуть свечки.

— Что я сделал не так? — пробормотал я.

— Макс, о чем ты?

— Это нечестно! — повторила Ильзе.

— Что я такого сделал? — сказал я.

Марта вздохнула.

— О чем ты, Макс?

— Это нечестно! — не унималась Ильзе.

Она ущипнула Ганса, и он заревел.

— Ильзе, перестань сию же минуту! — возмутилась Марта. — Еще одна капля — и чаша моего терпения переполнится.

Ганс посмотрел на красное пятно у себя на руке и зашелся криком.

— За что мне все это? — воскликнул я.

— Что я такого сделал? — недоумевал мой адъютант. — Я выполнял свой долг. Я действовал в соответствии с вашими указаниями.

— Возьмите вот это, Йозеф, — сказал я, вручая ему коробку с документами. — Отнесите ее к машине и положите в багажник. Поторапливайтесь!

Девушка сидела поодаль на своей койке, обхватив руками колени и прижавшись к ним подбородком. Каждый раз, когда здание сотрясалось от очередного взрыва, она хваталась за голову и смотрела на меня, но теперь мне было не до нее.

Я раскрыл железный ящик с документами, поджег первый попавшийся мне листок и, подождав, пока он загорится, бросил его в ящик. Пламя взметнулось вверх, пожирая содержимое ящика. Я бросал в пламя все новые и новые бумаги, пока на дне ящика не осталось ничего, кроме черного пепла. Пока от дыма у меня не защипало глаза и не запершило в горле. Пока мое лицо не почернело от копоти. Я должен был это сделать. Ничего другого мне не оставалось.

— Теперь, когда документы наконец подписаны, нам ничего не остается…

— Как пообедать.

— Да, пожалуй, уже пора.

— Вам следовало накормить нас перед началом переговоров. Тогда они пошли бы намного быстрее.

Все засмеялись. Я стоял в углу с бокалом вина. Официанты в черных фраках и белых жилетах распахнули двери в столовую, откуда на нас хлынул аромат подогретых блюд. Офицеры направились к накрытым столам.

— Вообще-то я ничего не имею против евреев.

— Я тоже. Среди них порой встречаются вполне достойные, порядочные люди.

— Представьте себе: восемьдесят миллионов немцев, и каждый из них знает одного порядочного еврея.

— Разумеется, все остальные — свиньи…

— … И только этот единственный — порядочный человек.

Раздался смех.

— Мне ничего не нужно от евреев.

— Мне тоже. Кроме одного: чтобы они исчезли с лица земли.

И снова все дружно захохотали. Я налил себе еще вина.

— Ты снова напился, Макс, — сказала Марта.

— Ты удивительно проницательна, дорогая.

— Макс, ты же обещал.

— Оставь меня в покое. Или я пойду спать вниз.

— Извини, — сказала Марта.

Я лег в постель, натянул на себя одеяло и, отвернувшись к стене, закрыл глаза.

— Погаси свет, Марта.

— Я знаю, как тебе тяжело, Макс. Я знаю, как ты переживаешь.

— Спокойной ночи, Марта.

— Потерять все после стольких лет напряженного труда, после стольких жертв…

— Ты была бы этому рада.

— Как ты можешь говорить такое?

— Ты же сама как-то сказала: «Я буду рада, если тебя наконец приструнят».

— Это нечаянно сорвалось у меня с языка. Я была раздосадована.

— Выключи свет, Марта.

— Ты же знаешь, я не могла сказать это всерьез.

— Я хочу спать. Выключи свет.

— Макс, тебе нужно расслабиться. Дай я помассирую тебе шею и спину. Это поможет снять напряжение. У тебя прошла голова?

— Нет.

— Нога тоже все еще болит?

— А как ты думаешь?

Она разминала пальцами мне шею и плечи.

— Ну как теперь? Не лучше?

— Нет, — ответил я. — Но мне приятно.

Я слишком устал, чтобы ссориться с ней. Мне осточертели наши ссоры. Марта массировала мне плечи до тех пор, пока напряжение не ослабло. Она растирала мне спину, пока пульсирующая боль в голове не утихла. Ее ночная рубашка холодила мне кожу.

— У тебя такая мускулистая спина, Макс, такие сильные руки.