Любовница коменданта - Семан Шерри - Страница 39

— Макс, давай не будем ссориться перед приходом гостей.

— Ты права, красное платье тебе очень к лицу.

Она улыбнулась:

— Ганс не помешает тебе, дорогой.

— Хорошо, Марта.

— Слушайся папочку, Ганс. Я приду за ним, как только оденусь, Макс.

— Распорядись, чтобы Ильзе оставалась наверху, — сказал комендант. — Я не смогу уследить за обоими.

— Ильзе будет с кухаркой, — сказала его жена и закрыла за собой дверь.

Комендант посмотрел на ребенка. Ганс подполз к лежащему на одеяле плюшевому медвежонку и радостно загукал. Пытаясь взять его в руки, он снова упал на живот. Ухватив наконец медвежонка, он засунул его ухо в рот и принялся мусолить. Комендант снова углубился в бумаги.

Малыш бросил медвежонка, встал на четвереньки и пополз вперед сначала по одеялу, а потом уже по полу. Я посмотрела на коменданта: он что-то писал. Ганс то и дело опускался на живот, чтобы передохнуть, и тянул ручонку в рот. А поднимаясь на четвереньки, всякий раз вертел головкой, оглядывая кабинет. Комендант подошел к шкафу и, взяв с полки несколько папок, принялся их листать. Тем временем малыш пополз в мою сторону.

Я отодвинулась, чтобы не мешать ему, но он изменил направление и пополз прямо ко мне. Я сжалась в комок, чтобы быть как можно дальше от малыша. Комендант между тем поставил папки на место и выдвинул нижний ящик. Малыш дополз-таки до меня и тронул влажной ладошкой мою голую ступню.

Комендант рылся в ящике, что-то бормоча себе под нос. А малыш выгнул спинку и посмотрел на меня, улыбаясь. Я погладила его по ручонке. Он потупился и снова сосредоточился на моей ноге. Мне было щекотно от прикосновения его слюнявых пальчиков. Я снова погладила его по руке. Он был такой нежный, такой маленький. Такой симпатичный. Когда я погладила его по пухлой щечке, он ответил мне приветливым гуканьем.

— Что ж, она устроила себе приятную житуху, — сказала Шарон. — Ну и везет же этой эгоистке!

— Этой шлюхе, — злобно проговорил ее товарищ.

Ревекка сунула мне в руки несколько листков бумаги.

— Возьми-ка эти охранные свидетельства.

— Немцы больше не придают им никакого значения, — сказала я. — К тому же комендант и его помощник недавно уничтожили все охранные свидетельства.

— Ничего, ты все-таки попытайся, — настаивала на своем Ревекка. — Эх, если бы мы смогли заполучить несколько настоящих охранных свидетельств, которые прилагают к ордерам на арест…

— А где вы достали эти бланки? — спросила я, взглянув на бумаги, которые она мне дала.

— Мы их подделали, — ответила Ревекка.

— Вы что, с ума сошли? — воскликнула я и швырнула бумаги на землю. Ревекка и ее товарищи принялись поспешно подбирать их, пока они не успели испачкаться. — Я и с настоящими-то чудом не попала в беду. О подделках же не может быть и речи.

Шарон смерила меня презрительным взглядом.

— Я же говорила, что она откажется нам помочь. Она обожает своего коменданта.

— Замолчи! — крикнула я, отталкивая ее.

— Я бы тоже его обожала, если бы он устроил мне такую же красивую житуху, — ухмыльнулась она.

— Хочешь посмотреть на мою красивую житуху? — Я задрала подол робы и продемонстрировала им синяки на бедрах. Потом сдернула робу с плеча и показала свежие рубцы. — Вот какая у меня красивая житуха. Может быть, ты хочешь занять мое место?

— Ты могла бы достать какую-нибудь бумагу с образцом его почерка? — примирительным тоном спросила Ревекка.

Я опустила подол и прикрыла плечо.

— Если бы ты могла достать образец его подписи или хотя бы уничтожить часть ордеров…

— Он сразу же заметит пропажу, — перебила ее я. — Он запирает свой стол на ночь. Он внимательно следит за такими вещами.

— Я же говорила! — не преминула снова уколоть меня Шарон.

— Мы просим о такой малости, — сказала Ревекка, — но ты даже этого не желаешь сделать.

Нет, это была вовсе не малость. Все чего-то требовали от меня: родители, заключенные, комендант. Когда ему не спалось или было много дел, он среди ночи спускался в кабинет. Иногда он будил меня. Ему вечно было что-то нужно от меня, как и всем остальным, только в отличие от них он не просил.

Порой мне казалось, что он не замечает моего присутствия. Если я сидела очень, очень тихо, затаившись в своем углу, он не замечал меня по нескольку часов, а то и по нескольку дней кряду. Однажды он забыл обо мне на целый месяц. Он почти не заходил в кабинет, а когда заходил, то бывал настолько занят, что даже не смотрел в мою сторону. Он постоянно тер бедро, прикладывал ладонь ко лбу. Он похудел и начал прихрамывать. С лица его не сходило угрюмое выражение, он постоянно глотал какие-то маленькие пилюли. Но потом снова вспомнил обо мне. В конце концов он всегда обо мне вспоминал.

Нередко он проводил за работой всю ночь. Свет не давал мне уснуть. Я лежала на походной кровати, которую по его указанию поставили в кабинете, и смотрела на него. Время от времени он откладывал перо в сторону и снимал кольцо. Не обручальное — то он никогда не снимал, — а серебряное кольцо с черепом. Он долго вертел его в левой руке, водил кончиком пера по всем его впадинам, подносил кольцо к глазам и, глядя на череп, копировал его оскал. Потом снова надевал кольцо на палец и продолжал писать. Заметив, что я смотрю на него, он откладывал ручку в сторону, убирал бумаги в средний ящик и запирал его. Я закрывала глаза и замирала под одеялом, но он все равно подходил ко мне. Да и к чему было что-либо говорить? Не было таких слов, которые могли бы его остановить.

… Все слова иссякли.

Ничего. Ни единого слова.

Я вставила в машинку новый лист и придвинулась к столу. Мои пальцы лежали на клавишах. Я закрыла глаза, пытаясь представить себе незнакомый город, лица незнакомых мне людей, их незнакомую мне жизнь. Я пыталась увидеть детей, смеющихся и прыгающих по улицам под дождем. Мальчика и девочку с русыми волосами. Нет, двух мальчиков, светловолосых и худеньких. Нет, пусть их будет трое, причем один намного младше двух других. Три мальчика, три брата. Их волосы и одежда намокли под дождем. Они шлепают босыми ногами по воде, запрокинув голову и ловя ртом дождевые капли. Я пыталась услышать их смех, ощутить струи дождя на их гладкой коже.

Я пыталась представить себе женщину, которая сидит на веранде и пьет чай. Она слышит смех своих детей и укоризненно качает головой, когда двое старших, догоняя младшего вбегают в дом, оставляя на чистом деревянном полу мокрые следы. Я пыталась представить себе тепло, исходящее от кошки, дремлющей у нее на коленях, почувствовать ее мягкую шерстку, услышать, как она мурлычет от удовольствия. Я открыла глаза.

Видение исчезло. Лист бумаги в машинке так и остался чистым.

Я вышла из кабинета и направилась к лестнице.

— Давид! Давид! Давай пройдемся! — крикнула я. — Мне сегодня не работается.

Я спустилась в прихожую, заглянула в кухню, вышла на заднее крыльцо. Давида нигде не было. На столике у входной двери я нашла записку:

«Рашель,

Я пошел в библиотеку поработать над книгой.

Скоро вернусь.

Целую…»

Я снова поднялась в кабинет. В доме стояла гнетущая тишина. Я не могла писать в такой тишине. Я слышала, как кровь пульсирует у меня в висках. Я слышала, как колотится мое сердце. Я больше не слышала детского смеха. Не видела лица женщины и уж тем более не могла представить себе ее голос и слова, обращенные к детям. Я не видела кошку. Я не видела даже Давида. Мне хотелось, чтобы стук пишущей машинки нарушил эту гнетущую тишину. Но лист бумаги по-прежнему оставался чистым.

Я была одна.

Я ненавидела одиночество.

Я ударила по клавише — наугад, просто для того, чтобы прогнать эту тишину, хоть чем-нибудь заполнить белый лист. Я напечатала еще одну букву. Еще. Еще семь.

Я посмотрела, что у меня получилось:

«Концлагерь».

Я столкнула машинку со стола.

ГЛАВА 6

— Концлагерь, концлагерь. Только это я и слышу, — с досадой произнес Давид. — Я не хочу говорить о концлагере. Я хочу говорить о ребенке.