Любовница коменданта - Семан Шерри - Страница 45

— Почему ты вышла за меня замуж, Рашель? — тихо спросил он.

Я не видела его глаз и не знала, что он хотел бы услышать в ответ.

— Ты знаешь почему, — ответила я.

Он слабо улыбнулся и кивнул. Потом нагнулся вперед и уперся локтями в колени. Он сцепил руки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

— Я сам виноват, — сказал он. — Я надеялся, что со временем ты сумеешь меня полюбить.

— Я люблю тебя, Давид.

— Не так, как мне хотелось бы.

— Ты мой муж.

— Не надо, Рашель.

— Скажи, чего ты хочешь, Давид?

— Ты не сможешь мне дать то, чего я хочу.

— Скажи.

— Я не хочу больше так жить, Рашель: вскакивать при каждом шорохе, ссориться по каждому поводу, бегать от собственной тени…

— Ты хочешь, чтобы мы развелись.

Он опять отвел глаза в сторону и ничего не ответил.

— Ты не вернешься.

Он нахмурился и покачал головой. Откинувшись на спинку качелей, он положил руку на мою ладонь.

— Нет, Рашель, я вернусь. К какому бы решению я ни пришел, я вернусь.

У меня было такое чувство, будто на шею мне накинули веревку. Я высвободила свою руку.

— Ты вернешься и скажешь, что тебе нужен развод.

— Мне нужно другое: чтобы ты меня любила.

— Но я и так люблю тебя, Давид.

— Я устал соревноваться.

Он говорил очень тихо. Ветер, шелестящий деревьями, заглушал его голос, и от этого он казался чужим. Я не знала, что сказать. Не знала, какие слова ему хотелось бы от меня услышать. Он поднялся и, сунув руки в карманы, повернулся ко мне спиной. Я чувствовала, как похолодели мои ладони. Кофточка упала у меня с плеч, и ветер обдувал мои голые руки. Я поежилась. Подступивший к горлу комок мешал мне говорить.

— Мне потребовалось много времени, чтобы понять, в чем дело, — сказал Давид. — Вначале я не хотел в это верить. И не верил. Я думал, что моей любви хватит на нас обоих. Но я не в силах больше обманывать себя.

Он обернулся и посмотрел на меня. Мне хотелось заключить его в объятия, прогнать с его лица это непривычное, чужое выражение, но я была не в состоянии даже пошевелиться. Давид подошел к краю веранды и положил руки на перила, щурясь от дующего ему в лицо ветра. Я сцепила руки, чтобы они перестали дрожать.

— Ты должна выбрать, Рашель.

— Давид, не уезжай.

— Ты должна выбрать, с кем жить дальше.

— Возьми меня с собой.

Он закрыл глаза. Мне так много хотелось ему сказать. Столько хороших, единственно нужных слов роилось у меня в голове, стремясь вырваться наружу, но стоило мне заговорить, как с языка срывались совсем не мои, а какие-то чужие слова.

— Когда ты едешь?

— Мне нелегко было принять это решение, Рашель.

— Когда?

— Завтра утром.

Я подняла к нему глаза, но он смотрел в другую сторону.

— Я вернусь в сентябре. Обещаю.

Слова, которые я хотела ему сказать, замирали у меня в груди, застревали в горле, мешая дышать. И когда я заговорила, я опять сказала не то, что хотела. Я всегда говорила не то. Только на сей раз я понимала, что уже не смогу забрать свои слова обратно. Не смогу ничего исправить. Мне стало холодно на ветру. Я закрыла глаза.

— Ты напишешь мне? — спросила я.

— Конечно.

— Ты будешь звонить?

— Конечно, буду, Рашель. Я по-прежнему люблю тебя.

Больше я ничего не сказала. Давид повернулся ко мне. Сейчас он показался мне настоящим стариком. О, как мне хотелось уничтожить, перечеркнуть нелепые слова, которые разводили нас в разные стороны, но у меня не было для этого сил.

— Знаешь, что больше всего ранит, Рашель?

Я покачала головой.

— То, что ты никогда не плачешь, — сказал он. — Никогда.

ГЛАВА 8

Я никогда не плакала, если не считать одного-единственного раза. В лагере. В тот день комендант был настолько пьян, что с трудом поднимался по лестнице. Он не пил уже несколько недель, и, наверное, поэтому алкоголь подействовал на него сильнее, чем обычно. А может быть, он просто выпил больше, чем следовало. Я никогда еще не видела его таким. Хмурясь, он тащил меня за собой наверх, больно сжимая мне руку и поминутно оступаясь. Я попыталась высвободить руку. Он в очередной раз споткнулся, но не ослабил хватку.

В столовой был накрыт стол: фарфор, серебро, свечи, шампанское, закуски. У меня кружилась голова от голода, я едва удержалась от того, чтобы не наброситься на еду. Он разлил шампанское по бокалам, выпил сам, потом поднес бокал мне. Мне хотелось есть, но комендант не спешил садиться за стол: сперва он хотел мне что-то показать. У него заплетался язык, и я с трудом разбирала его слова. Мундира на нем не было, но от него все равно пахло дымом. Покачиваясь и время от времени встряхивая головой, чтобы вернуть себе ясность мысли, он осторожно закатал до локтя левый рукав. Ухватившись за меня, чтобы не упасть, он вытянул руку вперед.

Над запястьем у него черными чернилами была нарисована шестиконечная еврейская звезда.

— Теперь я тоже еврей, — пробормотал он.

У меня все похолодело внутри. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я ненавидела их всех, но его больше, чем кого бы то ни было. Как он смеет издеваться надо мной? Я покажу ему, что значит всю жизнь носить на себе клеймо еврейства. Я взялась рукой за кортик и стала вынимать его из ножен.

Он видел, что я делаю, но не остановил меня. Я схватила его за руку и, подведя к стулу, села, а его заставила опуститься на пол. Его левая рука лежала у меня на коленях. Он поставил бутылку с шампанским на пол и пристально посмотрел на меня. Я приставила острие кортика к исходной точке одной из начертанных чернилами линий и нажала.

Однако проколоть кожу оказалось не так просто. Потребовалось некоторое усилие. Когда лезвие вошло в кожу, комендант шумно втянул в себя воздух и, открыв рот, посмотрел мне в глаза, но я тотчас же перевела взгляд на звезду.

Очень осторожно, медленно, с равномерным нажимом я вырезала у него на запястье шестиконечную звезду. Он ни разу не вскрикнул, хотя порезы были достаточно глубокими, а я водила лезвием медленно. Я хотела, чтобы метка оставалась у него навсегда. Комендант стиснул зубы. Я ликовала. Сверкающее лезвие оставляло на его коже кровоточащие бороздки. Я старалась вырезать звезду идеальной формы, с ровными прямыми линиями и одинаково острыми углами. Я старалась, чтобы все это заняло как можно больше времени. Комендант побледнел. Над верхней губой и на лбу у него выступили капли пота. Я была счастлива. Звезда получилась довольно большая — сантиметра два с половиной в диаметре. Рядом со звездой я сделала еще три надреза примерно такой же величины, изображая букву К. Теперь он до самой смерти будет носить это клеймо.

Я улыбнулась, подняла с пола бутылку и отпила из нее. Остатки я вылила ему на руку. Он вскрикнул от боли. У меня пылали щеки, бешено колотилось сердце.

— Вот теперь ты еврей, — сказала я по-немецки.

Потом изо всех сил ударила его по щеке, испытав при этом огромное удовольствие. Мне было приятно видеть красный след, оставленный моей пощечиной, и кровоточащие раны на его руке. С каким наслаждением я влепила бы ему еще одну пощечину! И посильнее. С каким наслаждением изрезала бы ему всю грудь, спину, ягодицы! С каким наслаждением всадила бы ему кортик между ног! Мне хотелось, чтобы он корчился и вопил от боли. И мне хотелось быть с ним — прямо сейчас, прямо здесь, на полу. Мне хотелось ощутить прикосновение его рук, его губ, его языка, пока я не закрою глаза, не устремлюсь навстречу ему и с дрожью не разомкну свои бедра. Я хотела, чтобы он вошел в меня. Не порывисто и поспешно, как обычно, а медленно и глубоко, чтобы на сей раз он лежал на спине и чтобы это длилось долго-долго. Когда я притянула его к себе и поцеловала, когда мой язык заметался у него во рту, он застонал и в каком-то отчаянном порыве стиснул мое тело.

И тогда меня охватил стыд. Я оттолкнула его. С такой силой, что он ударился головой о стол. Стул опрокинулся у меня за спиной, и кортик упал на пол. Комната поплыла у меня перед глазами. Задыхаясь, я выскочила на лестницу, ринулась вниз, вбежала в ванную и забилась в угол. У меня горело лицо, и холодный кафель не мог остудить его. Мои руки и роба были испачканы кровью. Я схватила тряпку и стала тереть ею руки, но кровь не смывалась. Вот тогда-то я и заплакала. В первый и последний раз в жизни. Но это не помогло: слезы не приносили мне облегчения.