Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 21

Товарищи помогли ей бежать. В подполье она стала секретарем Национального Комитета Отечественного фронта.

Бесстрашная, она ходила из деревни в деревню, из города в город, организуя явки, устанавливая связь между партизанскими центрами. Она пробиралась в глухие дебри гор, к партизанским отрядам.

Она была беспощадна к тем, кто оказывался слаб духом, и ликовала, когда имя человека отмечалось подвигом.

Молодые бойцы партизанских отрядов называли ее матерью. И слово «Мать» стало именем Сони, данным ей народом. Даже старик Христов почтительно называл ее Матерью, благоговея перед мужеством ее, перед неиссякаемой силой духа и веры.

Стефа Христова, болгарская крестьянка, высохшая от жестокого труда, поверила в дело Драгойчевой так, как только мать может верить матери, и она послала сыновей своих на смерть во имя того, чтобы вечное материнское счастье торжествовало на ее земле.

И сейчас, когда они обе, седые и в черном, шли по пустынной дороге, обессиленные счастьем и слезами счастья, им казалось, что там, куда они идут, они встретят детей своих и дети обнимут их, прижмут к себе и скажут это слово, самое высокое слово на земле — мама.

И когда они шли, поддерживая друг друга, прижимаясь друг к другу, пролетавшая по шоссе автомашина остановилась, и, высунувшись из нее, молодой боец крикнул им веселым голосом:

— Мамаши! Если вы в город, — садитесь.

Женщины остановились, поглядели друг другу в глаза и, не сказав ни слова, подошли к машине, сели в нее.

Так, молчаливые и торжествующие, доехали они до города, где были радость и музыка, цветы и знамена, где люди в военной форме Красной армии обращаются к пожилым женщинам со словом, которое входит в сердце и не хочет уходить оттуда, как сладкая боль, как радость, как счастье.

1945

Это сильнее всего…

Я не буду называть действительного имени этого человека. Но делаю это вовсе не для того, чтобы сохранить право на литературный вымысел. Простая и строгая правда доходчивей самой изощренной фантазии… Главная причина — не обмануть доверие человека, случайно раскрывшего свою душу другому.

Потом, я должен предупредить, не все даты точны. Нельзя с блокнотом и карандашом в руках слушать исповедь человека, даже если ты его встретил первый и последний раз в жизни.

И еще: в рассказе нет финала. Ибо человек этот — с трудной судьбой, и нет нужды облегчать ее в угоду кому- либо.

Прощальный банкет, который решил нам дать корреспондентский корпус, был устроен в ресторане, расположенном на каменной террасе древней белградской крепости. Глубокие земляные рвы, окружающие крепость, были некогда превращены в вольеры для зверей зоологического сада. Но теперь вольеры были пусты. Немцы любят стрелять. Во время оккупации в ресторан могли входить только немцы.

Удивительный вид открывался отсюда.

Здесь место слияния двух рек: Дуная и Савы.

Серебряный тусклый туман, пропитанный лунным светом, создавал впечатление, будто огромная река течет в воздухе.

Мне не хотелось отходить от каменной балюстрады и расставаться с видением светящейся водной равнины.

И когда он подошел с бутылкой в руке и двумя бокалами, которые держал между пальцами, и, бесцеремонно усаживаясь на балюстраду, предложил выпить, я не очень дружелюбно принял его предложение.

На вид ему можно было дать и 40 и 50 лет. Сухое лицо с острыми чертами, узкие почти бесцветные губы, холодные светлые глаза и резкий голос мало располагали к себе. На нем была униформа, которую носят все американские корреспонденты, только на погонах и на рукаве почему-то не было отличительных знаков военного корреспондента, и на фуражке, которую он небрежно бросил на пол, отсутствовал медный герб.

Поймав мой взгляд, он сказал:

— Если это так необходимо, я могу рекомендоваться.

Представился и добавил:

— Бывший корреспондент, — и назвал при этом крупнейшее мировое агентство. И тут же вызывающе сообщил: — Я послал моего шефа к чертям собачьим телеграммой в тысячу слов за их счет. Хотел бы видеть его лицо, когда он читал текст.

Кивнув в сторону грота, где находился бар, он с иронией произнес:

— Мои коллеги относятся теперь ко мне, как к чужаку. Они не уважают людей, отказавшихся от своего шефа…

Налив вина, он объявил:

— Я хочу с вами выпить потому, что вы советский журналист и не будете щепетильны к таким мелочам. — Да, — сказал он тихо и серьезно. — Родина… Я никогда не думал, что это может быть больше, замечательней, сильнее всего того, к чему я стремился всю свою жизнь.

Подняв голову, он быстро спросил;

— Вы женаты?

— Да.

— Сегодня я сообщил своей жене, что она может быть свободной. Тоже телеграммой, только она в тысячу раз короче, чем та, которую я послал шефу. Это не будет выспренно, если я вам скажу, что я боготворил свою жену. Ни одну женщину я не буду любить так, как я любил ее.

Поднимая бокал к губам, он глухо сказал:

— Я должен был сегодня напиться, но я не буду этого делать. Я не люблю этого слова — напиться, но еще больше не люблю того, что означает это слово. Впрочем, если вы согласитесь докончить со мной эту бутылку и если вам не надоело с самого начала, я готов рассказать вам все по порядку. Но не думайте, пожалуйста, что я к вам питаю какое-нибудь особое расположение, или то, что вы — советский, вызывает у меня к вам восторженные чувства. Впрочем, да, вы те люди, которых хочется разгадать, а вместо этого… Ну, это из области психологии или, вернее, социологии, или черт знает чего. Итак, выпьем.

Так вот. Вы думаете, конечно, что я американец? Нет, я хорват, родился в Хорватии. Семи лет я с братом уехал на транспортнике в Америку. Когда мне было одиннадцать лет, брат погиб. Его убило лопнувшим тросом в порту. До тринадцати лет я мыл машины в гараже. Пятнадцатилетним юношей ушел в море помощником кочегара на старом лайнере. На нем нельзя уходить в море, но мы пошли, потому что деваться нам было некуда. В первом же моем рейсе на лайнере взорвались котлы. Два месяца я провалялся в госпитале. Выйдя из госпиталя, я не мог найти работы. Голодал. Однажды в баре меня угостил виски какой-то человек. Мы разговорились с ним, и я рассказал всю историю с лайнером. А через несколько дней я встретил своих товарищей по плаванию. Они избили меня до полусмерти. Уходя, они забили мне в рот смятую в ком газету и сказали: «Ты должен съесть ее».

Только через месяц я узнал, что это была за газета. В ней было напечатано интервью со мной, где я, по словам репортера, заявлял, что авария произошла по вине кочегаров. Основываясь на этой заметке, суд отклонил претензии команды к компании. Я решил найти и убить репортера. Я стал ходить по редакциям и искать его, но найти мне его не удалось, а через несколько лет я сам стал репортером. Вы, советские люди, не знаете, что такое доллар. И я не буду вам объяснять, что такое доллар. В Америке есть ходячее выражение: этот человек стоит столько-то долларов. В это понятие входит всё, кроме моральных и нравственных категорий. Но меня не интересовала карьера проповедника. Я писал о том, о чем можно писать. За что хорошо платили. Я был в Испании и в Советском Союзе. Кажется, ни в Советском Союзе, ни бывшим бойцам интернациональной бригады мои корреспонденции не нравились.

Конечно, я должен был бы писать их иначе, но кто их стал бы тогда печатать? Моего шефа интересовали не факты, а представление о них его рекламодателей. Да и факты нужны были те, какие нужны шефу, и платил за них он, а не кто-нибудь другой.

Кстати, тогда же я встретил того репортера, но я не убил его и даже не надавал пощечин. Было бы глупо, если б я это сделал; теперь я знал все профессиональные уловки. Мы выпили с ним в баре, хотя он не мог вспомнить меня. Я отнесся к нему без злобы. В сущности, ведь ему я был обязан своей журналистской карьерой.