Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 63

Школа отнимала у нас мало времени. Увлеченные новизной этой жизни, мы занимались плохо и неохотно.

Учитель, отчаявшись, кричал:

— Я мученик, а вы… вы… — и, махнув рукой, уходил пить воду.

Стояли жестокие морозы; топлива не было. Каждый из нас обязан был приносить с собой в школу полено. Но вскоре наши матери не смогли давать нам поленьев, как и завтраков.

Занимались мы в шубах, в шапках, чернила замерзали, мы плевали в чернильницы и согревали их дыханием. Мы научились писать в варежках.

Учитель, запрещавший нам раньше во время перемен устраивать стычки класса с классом, — вдруг сам с — притворным задором предложил нам:

— А ну, покажите третьему классу, где раки зимуют.

Но нам не хотелось бороться. Нам хотелось хлеба, тепла.

После того как двое ребят заболели воспалением легких, Петр Антонович вынужден был закрыть школу. Он сказал нам об этом, собрав нас в насквозь промерзшем большом зале, сказал и разрыдался. Муму он давно съел, а вся его семья ютилась в кухне. Жестяная печка пожирала мебель и книги.

В поселке по-прежнему царило безвластие.

Неожиданно на станцию приехал бронепоезд красных. У паровоза была сбита труба. В стальных заиндевелых доспехах вагонов чернели вмятины и пробоины. Косая бахрома сосулек висела под крышами. Мы с жалостью разглядывали этот тяжело раненый бронепоезд.

На перроне мы увидели нашего учителя. Он мял в руках шапку и о чем-то просил командира бронепоезда, тощего человека в фуражке и в стеганой промасленной куртке. Приплясывая, хватаясь за мерзнущие уши, командир нетерпеливо кричал:

— Ну, чего вы ко мне пристали? Ну где я вам топливо найду, ну где? Ведь вы сами говорите, что шахтеры уголь водой залили. И правильно сделали. Теперь до весны его никакая сила не возьмет.

— Вы понимаете, — умолял учитель, и лицо его страдальчески вздрагивало, — я обещал докончить учебный год. Я связан словом.

— Да что вы на самом деле, — проныл уже совсем продрогший командир. — Мы к вам случайно попали, а вы наваливаетесь.

Увидев проходившего мимо матроса, он крикнул:

— Комиссар, поди сюда. Поговори с ним. Такой липучий!

Комиссар подошел.

— Топлива. Или я лягу на рельсы и не дам поезду тронуться, — твердо заявил учитель.

— Простудитесь, — весело сказал комиссар.

— Лягу! — закричал учитель. — Видите, — он показал на нас рукой. — Разве это дети? Целые дни они палят по собакам из винтовок.

— Ничего, пускай учатся, — рассмеялся комиссар. Учитель отшатнулся. В его лице было столько горечи, обиды, отвращения, что матрос вначале опешил, потом сказал торопливо.

— Вы расскажите толком, в чем дело, товарищ! Выслушав, матрос указал на ледяную блистающую гору, возвышавшуюся над поселком, и спросил:

— Эта, что ли?

— Да… — подтвердил Петр Антонович и поспешно заявил: — Революция — это созидание, это будущее…

— Понятно, — перебил его матрос.

Обернувшись к командиру, он спросил:

— Со снарядами у нас худо?

— Шестнадцать осталось. Ты сам знаешь.

— Четыре придется им дать, — сказал комиссар. Командир от изумления, несмотря на мороз, побагровел.

— Да на кой им снаряды, печи топить, что ли?

— Ударить по горе из орудий, наломает им, сколько нужно.

— Да нам через беляков пробиваться! — с отчаянием закричал командир.

— Не жадничай, — задушевно сказал матрос и, кивнув головой на учителя, серьезно произнес — Что ж, за ребят он один перед революцией отвечать должен?

Обрадованный учитель, тревожась, спросил:

— А не промажете?

Командир, озверев, оглянулся на учителя и, ухмыльнувшись, сказал:

— А мы не промахнемся. У нас расчет, математика.

— Вот видите — математика! — воскликнул учитель.

— Ладно, сагитировал, — и командир пошел к бронепоезду, на ходу бросив: — Вы бы уши чем-нибудь заткнули или в сторонку отошли. Сейчас ударим.

Четыре удара, четыре свистящих вопля вырвались из напряженно вытянутых орудийных дул, и мы видели, как под ледяной горой поднялись четыре черных фонтана и медленно рухнули.

Бронепоезд ушел. Учитель долго стоял на рельсах, размахивая шапкой.

Уголь мы возили в школу на санях. Учитель шел вслед за санями, жадно подбирал оброненные куски угля и клал их в карман, потом в шапку.

На следующий день мы пришли в школу. Печи с раскаленными дверцами источали жар. Мы нерешительно сняли шубы и шапки.

Петр Антонович собрал нас в большом зале.

— Дети, — сказал он, — это тепло, согревающее нас, добыто из самого драгоценного материала. Помните об этом, дети!

И тогда Варя Грачева спросила:

— А они пробились, Петр Антонович?

Петр Антонович поглядел на нас внимательно и серьезно, потом тихо сказал:

— Вы должны хорошо учиться, дети.

Через три месяца наши отцы вернулись домой. Колчак был разгромлен. Весна украшала землю. Деревья вытягивали ветви и выбрасывали зеленые пучки листвы. Солнце было огромным и тяжелым.

На торжественные экзамены Петр Антонович пригласил наших родителей. Он волновался. Просил нас не волноваться. Но мы волновались.

Старик Акулов, сидя в президиуме, каждую секунду поправляя очки, сползающие с носа, щелкал на счетах, проверяя наши устные ответы по математике. Он все время кричал:

— Красиво! Тютелька в тютельку! Как в аптеке.

Потом он наклонился к Петру Антоновичу и шепотом спросил:

— Коровка-то как поживает?

Петр Антонович покраснел и сказал:

— Спасибо, ничего.

— Может, вы ее скушали? — полюбопытствовал Акулов. — Так на здоровьечко.

1936

Лунная ночь

Объезжая бригады, я заблудился в степи. Блуждая в камышах, измучил лошадь. Лошадь хромала и, оглядываясь, просила отдыха.

Я решил ждать рассвета.

В небе копошились звезды. Все было озарено ровным голубым пламенем неба. Огромная тишина лежала в степи. Нигде я не видел столько невозмутимого покоя.

В земле напрягались разбухающие зерна, выталкивая зеленые побеги.

Я слез с седла, вынул краюху хлеба и стал есть, глядя на звезды. Лошадь подошла ко мне, втягивая воздух, всхрапнула: она тоже хотела есть.

Я разломил хлеб и отдал ей половину.

Слизав крошки с ладони, лошадь благодарно мотнула головой и пошла нюхать несъедобные, костлявые камыши.

Я был одинок под этим громадным прозрачным небом.

Где-то далеко заржала лошадь. Я крикнул. Через некоторое время ко мне подъехал облитый лунным светом всадник.

Это был участковый милиционер Мануйлов. Он сидел на коренастой косоглазой лошади. Шерсть ее курчавилась и свисала с брюха прядями. Поперек седла лежала большая собака. Собака лежала молча и неподвижно, шея ее была замотана влажным тряпьем, пахнущим кровью.

Собака глядела на меня умными страдающими глазами.

— Порезали Степку, — сказал Мануйлов, не отвечая на мое приветствие, и стал свистеть лошади, утомленно дышавшей и потной. — Порезали геройскую собаку, — повторил он, — кровью истекает. Прямо ножом в горло. Отдохнуть ей от тряски надо. — И Мануйлов, взяв собаку на руки, положил ее на траву.

Собака дрожала. Мануйлов снял френч и накрыл ее.

— Текет кровь, все текет, — бормотал он, разглядывая свои пальцы. — К доктору везу ее, в станицу, — сказал он, глядя мне в лицо с тоской к надеждой. — Десять километров осталось. Выживет, как ты думаешь? Степа, Степочка! — позвал он.

Собака зашевелилась.

— Лежи, лежи. Жива, значит. Наградить ее за храбрость нужно. Одного почти совсем растерзала прямо в амбаре, другой — ножом в горло и убег. Собака — первый помощник. Бандит на дело идет, боится, потеет, а потом его собака по этому запаху и находит. Если б Степку в город подучиться послать, я бы с ним враз нашел, кто запасные части похитил. Враз нашел, как пить дать. Меня Степка от смерти спасал, комедия… — Всхлипнув, он стал вертеть папироску. — Если бы я беспартийный был, я бы этого бандита на месте без суда убил, зубами загрыз. Степа, Степочка, жив, милый…