Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 64

Скомкав недокуренную папиросу, Мануйлов пошел к собаке.

Я ехал рядом с Мануйловым и держал на коленях влажную собачью голову. Кровь капала.

Теплые лунные потоки стекали на землю.

Пролетел, размахивая усталыми крыльями, ветер.

Лошади шли в ногу, чтобы не мучить толчками умирающую собаку.

1934

Самарь

Солнце делало на земле весну. Оно тужилось и накалялось. И деревья протягивали к нему свои теплые, розовые ветви. Малюсенькие пауки сучили незримую пряжу, и она прилипала к лицу, плавала в нежном ветре.

В кудлатой траве ползали крохотные жуки в киверах синего металла, суставчатые муравьи в вороненых доспехах.

На почерневшем куске кукурузного початка, похожего на обломок пчелиного сота, сидела ранняя бабочка и трепетала белыми крыльями.

Самарь ходил по массиву и щупал землю.

Он был один в степи. Для него одного туго выгнулось голубое глянцевитое небо, лили из пернатых горлышек сладострастные ручьи песен жаворонки, и ветер, дуя в камышовые жердочки в лиманах, высвистывал небылицы о странах, в которых он побывал.

Но Самарь был деловит и равнодушен. Он мял в горсти землю и нюхал ее. И земля пахла.

Восемь знамен, восемь алых полотнищ с торжественными буквами получил Самарь за четыре года своей работы бригадиром.

Но желания человека безмерны.

И Самарь хотел завоевать девятое знамя, знамя райкома в золотой бахроме и с вишневыми кистями.

На юру, чисто подметенном ветром, возвышался стан колхоза «Вторая пятилетка». Две новые хаты с Камышевыми крышами, нарядно подстриженными в скобку, вмещали хозяйство бригады.

Самарь обходил это хозяйство с сердитым лицом ответственного человека. За ним шли тревожной свитой звеньевые и конюхи. В конюшне Самарь нюхал и ворошил корма, щупал у лошадей зажившие болячки, растирал в ладони свежий навоз, чтоб знать, как впрок идут лошади корма.

Потом, такой же безмолвный и мрачный, прошел в конский гардероб, где на стойках и крюках из коровьего рога висела; лошадиная амуниция.

В красном уголке он приказал прибавить боевых лозунгов на стенах и велел отвязать карандаши от столов, сказав: «Такого подлого недоверия к колхозной совести я не позволю».

И карандаши тут же с поспешной радостью освободили от гнусной привязи.

Оглядев буккера, садилки и бороны, он долго пытал кухарку, чем и как она будет потчевать его производственников.

Кухарка — багровая, свежая баба — застыдилась и начала сыпать такой скороговоркой, что Самарь махнул рукой.

Собрав всю бригаду к деревянной, ноздреватой, словно каменный саркофаг, колоде, Самарь стал произносить речь.

— Товарищи производственники, — сказал Самарь, — богато я не умею балакать. Взял я вас до себя, людей самых твердых, и думаю: что с нас партия спрашивает — всё сделаем в срок. Оглядел я наш стан веселым глазом, но все же скажу: ничего, но нужно лучше. Так будем же робить, товарищи. Робить так, аж чтоб пыль шла.

Просыпаясь, вздохнуло утро. Закивали белокурыми чубами камыши, здороваясь со знакомыми утками. Лягушки, продрогнув за ночь, пошли укладываться спать в теплую тину.

Все зарозовело, зашевелилось.

Первым в стане продрал очи Трохим Божко.

Я знаю, как обычно просыпался Трохим Божко. Просыпался он медленно и важно. Сначала он вздыхал, не разлепляя глаз, вздыхал всем нутром, мучительно и тяжко. Потом он начинал чесаться. Чесаться не потому, что его что-нибудь беспокоило, а для того, чтобы этим шевелением вызвать тягу к жизни. Потом он смотрел теплыми, счастливыми глазами на затылок своей супруги. Приподнявшись на локте, он с веселой усмешкой дул ей в ухо. Супруга просыпалась и, обозвав кабаном, клала голову на его руку. Так они лежали еще с полчаса. Потом супруга вставала и готовила чай. Трохим, передвинувшись на нагретое место, снова засыпал. И просыпался опять, почувствовав, как его кто-то бьет по голове тяжелым. Но его никто не бил по голове. Это просто петух, забредя в пустую хату, ходил по его лицу и клевал, во что придется, в поисках съедобного. Трохим прогонял петуха и снова засыпал, до тех пор, пока взволнованная супруга не вышибала ножки у кровати поленом.

И когда бригадир Самарь приходил будить Трохима Божко на работу, он нигде не мог его найти.

Но если бы Самарь поглядел под кровать, то он нашел бы там Трохима, спящего на кожухе, с деревяшкой в зубах, чтобы храпом не выдать своего присутствия…

Но то было раньше, и я не буду терзать Трохима напоминанием о его постыдном прошлом.

Трохим проснулся первым. Он пошел в конюшню и поговорил там со своим конем. Потом он опробовал буккер, подвинтил ключом гайки к жирному железу и отправился умываться, чтобы изумлять всех своим бодрым видом.

Бригада вышла на массив. И все увидели перед собой распростертую степь. Необозримую, прижатую с боков краями прохладного неба.

На крыше стана развевалось восемь знамен. Розовыми журавлиными крыльями трепетали знамена. Они напоминали бригаде о счастье девятого знамени.

В первой борозде пошел Самарь.

Он клал сырые плахи земли впереворот — так что гряда заходила на гряду, — показывая всем мастерство качественной вспашки.

Четырнадцать дней работала бригада Самаря. Четырнадцать раз поворачивалась земля, подставляя то один, то другой морщинистый бок солнцу. На пятнадцатый день, когда небо стало мрачнеть сумраком и наступила неотвратимая ночь, бригада Самаря выполнила сев на девяносто два процента — осталось каких-то восемь процентов; дрожащая тонкая стена отделяла бригаду от заветного знамени.

Посоветовавшись с бригадой, Самарь решил окончить сев.

Свежие, чисто вымытые звезды сверкали. Но луны еще не было. Она вызревала где-то в темных глубинах.

— Товарищи, — сказал Самарь, — будем пахать с фонарями. Отсталые колхозы — те дня через два луной будут пользоваться, ко мы, как передовые, не должны рассчитывать на небесную канцелярию.

И все с ним согласились.

И еще сказал Самарь, обращаясь к своей бригаде, что лет ему много. И, может, это есть его последняя пахота, и потому он просит дорогих производственников выполнить ее так, чтобы, вспоминая ее, он имел счастливую старость.

Черный ветер задувал фонари. Но люди терпеливо переносили озорство ветра и зажигали их вновь.

Чтобы не думать о сладком сне, Трохим Божко орал песни, раздражая лошадей испорченным голосом.

С краю посветлевшего неба стало всплывать пунцовое солнце.

Бригада Самаря покончила с севом. Усталые люди счастливо ухмылялись. Они требовали от Самаря, чтобы он сейчас же сел за составление рапорта, наполнив его хвастливыми, ликующими словами.

Но Самарь без проверки пахоты не хотел составлять акта.

Он взял с собой звеньевых и пошел оглядывать массив.

И вот что увидел Самарь.

На участке пахоты Федора Копья, могучего мужика с тихими голубыми глазами, он нашел четыре огреха. Четыре печальных островка, обойденных споткнувшимся плугом.

— Опозорили вы меня на веки вечные, — сказал Самарь. — Так пускай эти пятна останутся до приезда нашего секретаря райкома, товарища Борисенко. Пускай он меня и всех заклеймит позором.

Звеньевые, тоскуя, стали умолять Самаря позволить им стереть эти позорные пятна — вспахать их. Но Самарь не хотел давать пощады своему самолюбию и был непоколебим. Тогда к Самарю подошел красный партизан Давид Тырса.

— Самарь, — сказал он, — не упрямься, старый черт.

Но Самарь упрямился. Тогда огорченные люди пошли спать, чтобы видеть во сне дурные сны.

Пошел с ними и Самарь на старческих ногах.

Самарь никак не мог уснуть. Он закутывал голову тулупом, жмурился так, что болели веки, но сон не хотел посетить.

Долго мучился так Самарь. И Самарь не выдержал. Он вышел из спящего стана, таясь от людей, взял лопату, пошел в тихую степь и, найдя там четыре огреха, вскопал их. Сделав это, он улыбнулся, поглядел на летящих самолетным звеном журавлей и пошел спать.