Это сильнее всего
(Рассказы) - Кожевников Вадим Михайлович - Страница 68

— А как же! — оживился старик. — Вот здесь недалеко колхоз «Очаг Буденного», там я сынка его нашел. Прямо живой папаша. Чего-чего только люди не пережили, а вот сберегли, выходили!

Взглянув на часы, он заторопился и стал укладываться. Когда он запахивал брезентовое пальто, на его гимнастерке блеснул орден Красного Знамени.

Поймав восторженный взгляд белобрысого парня, старик проговорил, торопливо застегиваясь:

— Если бы и вы на фронте были, молодой человек, тоже орден бы заработали. А вот в пятьдесят с лишним вуз окончить попробуйте. Этим хвалюсь, не скрываю.

Пожав молодому человеку руку, старик вышел из вагона.

Поезд сотрясался, скрипел тормозами. Подъезжали к станции.

1937

У лошадей был праздник

У лошадей был выходной день. И лошади радовались своему празднику. Испытанный конюх Остап Чудь готовил в кормушках коням угощение.

Остап был вежливый человек, он даже с конями беседовал на «вы». Но с председателем колхоза он разговаривал грубо, требуя на лошадиный праздник лучшую пищу.

— Ладно, — сказал утомленный упорством Чудя председатель. — Устраивай своим коням пасху, но за перерасход ответишь.

— Отвечу, — согласился Чудь, сияя, и пошел к амбарщику с запиской.

Больше всего Остап не любил людей горластых и нервных. Таким людям он всегда ставил в пример своих лошадей, их кротость, застенчивость и скромность.

— Как я могу тебе выдать лошадь, — говорил Остап какому-нибудь уполномоченному, — когда я твоего характера не знаю? Как я могу допустить тебя до лошади, когда ты даже со мной грубиянишь? Не дам я тебе лошади!

А если лошадь ему приводили со сбитой спиной от неумелой городской трусливой посадки, Остап свирепел.

Сегодня все лошади были дома, и Остап наслаждался своим счастьем.

Матвей Чубанец, неувядаемый старик, явился в конюшню. Он подошел кавалерийской походкой к Остапу и протянул наряд на коня.

Остап стал читать бумагу.

— Вам бы, папаша, — сказал с упреком Остап, — помереть бы спокойно, и возраст у вас подходящий, а вы еще коней портить хотите.

— Я тебе не папаша, — осадил его Матвей Чубанец, — а инспектор по качеству. Давай коня и не задерживай моих обязанностей.

— Хорошо, я дам вам коня, папаша, но вы выдьте отсюда. Может, вы мне сюда на своих сапогах заразу занесли. Уходите и дожидайтесь снаружи и в следующий раз об этом попомните.

Чубанец вышел и стал гулять возле конюшни, хлопая по голенищу искусно витой плеткой.

Остап вывел коня.

— Вот вам конь, папаша, — проговорил Остап с нехорошей усмешкой, — обласкайте его, как умеете.

— Что ж, — сказал Чубанец беспечным голосом, толкая коня кулаком в пах, — конь добрый, а если за ним уход, то он себя покажет. Бувайте здоровы! — сказал Чубанец, перенеся ногу через седло и давая шенкеля.

— Бувайте здоровы! — повторил Остап, ошеломленный дерзостью.

Но конь не слушал шенкелей, он стоял на дрожащих, испуганных ногах и не хотел уходить от конюшни, как не хочет выходить из-за стола человек во время праздничного обеда.

Но скользкая плеть укусила его, и он поскакал отчаянным галопом.

Чубанец сидел щеголеватой казацкой посадкой, обнимая истертые бока коня железными ногами.

Остап сел на колоду и решил выкурить цыгарку, чтоб унять огорчение.

В конюшне Остап не курил и другим не позволял портить лошадям воздух.

Было тихо. Молодое солнце уперлось стройными лучами в могучую землю, и небо было синее-синее. Ну, такое синее, что если под это небо вывесить на просушку белье, так оно посинеет и без синьки.

Остап сидел, курил, наслаждаясь покоем. Но видно, не дано человеку наслаждаться покоем.

К конюшне шел Гуртопенко — секретарь правления колхоза, тощий человек с закоптелым лицом. Его ноги были обуты в кожаные постолы — сандалии из сыромятной кожи, похожие на пирожки, и он смело месил ими грязь, шагая напрямик к Остапу. Он принадлежал к породе ретивых, горластых людей, какие не нравились Остапу.

— Чудь! — закричал еще издали. — Давай лошадь!

— Две! — ответил Остап, криво усмехаясь. — Бери две, у меня их много.

— Экстренное донесение в политотдел доставить нужно.

— А вот этого не хочешь? — злобно сказал Остап, вставая.

— Товарищ Чудь, прошу выдать лошадь, — официальным голосом проговорил Гуртопенко и хотел пройти в конюшню.

— Геть! Геть отсюда! — завопил Остап, закрывая собой двери. — Не имеешь права лошадей с их праздника снимать.

Гуртопенко отступил, страшась неистового блеска глаз Чудя.

— Не хочу я твоих лошадей тревожить, Остап, но срочное донесение в политотдел доставить нужно. Остап, не расстраивайся, — тревожно шептал Гуртопенко, — нужно же.

— Давай донесение, я сам доставлю, — сказал дрогнувшим голосом Остап.

— Вот это орел! — радостно оживился Гуртопенко. — Ты же в момент доскачешь.

— «Доскачешь»? — отшатнулся Остап. — «Доскачешь»!.. Да за кого же ты меня посчитал? Да как бы я после в глаза своим коням смотрел? Пёхом пойду.

— Невозможно, товарищ Чудь, грязь, топко…

— Ладно, не твое дело. Только ты, Гуртопенко, будь другом, побудь с конями. Всем заклинаю — побудь, никому не давай! Дашь — вот клянусь, побью! Ты знаешь, я горячий. Потом вот гнедая кобыла… Пойдем, покажу. Опросталась она недавно, а парнишка помер, так она тоскует. Утешь ее, поласкай, почеши за ухом, она любит это. Утешь… Да где тебе, грубый ты человек!

Остап шел, и тоска по брошенным коням грызла его сердце.

Единственная радость в его тяжелом пути была встреча со знакомой лошадью из колхоза.

Остап остановился, поговорил с возницей, оглядел стоптанные копыта лошади и, настрого приказав сделать спайки, пошел дальше, еще больше тоскуя.

Переходя возле станции Ерик, Остап оскользнулся на насыпи и рухнул в воду. В политотдел он пришел ночью.

Сдав пакет, он наспех выжал в сарае штаны, переобулся и пошел, не отдыхая, обратно.

Хотя начальник и предлагал подождать до утра, чтоб утром подбросить его на машине, но Остап говорил, что до утра ждать не может: нужно задавать корма коням по расписанию. Остап вернулся обратно с рассветом.

Гуртопенко спал, завернувшись в попону, и лицо его было счастливо.

Гнедая кобыла, терзаясь тоской о мертвом сыне, стонала.

Остап с отвращением перешагнул через распростертого Гуртопенко. Он подошел к гнедой кобыле, прижал ее голову к своей груди и, вытирая рукавом скупые лошадиные слезы, поцеловал ее в серые замшевые всхлипывающие ноздри.

1937

Каша

В тридцати километрах от города наступали банды Мамонтова. На оружейном заводе меньшевистские агитаторы уговаривали рабочих бросить работу. Они обещали белый пуховый хлеб от генерала Деникина.

Партийный комитет предложил нам разучить революционную пьесу, чтобы дать отпор контрреволюционным агитаторам.

Мы собрались в пустом хлебном ларьке, где помещалась ячейка. Мы спорили и горячились, рассыпая на колени крупную, как опилки, махорку.

Мы распределяли роли, и каждому хотелось играть главную.

Тряпичный язык светильника сосал последние капли касторки, чадя и потрескивая. А мы всё спорили и бунтовали.

И тогда встал наш председатель ячейки Федор Хрулев. Встал и выпачкал стену огромной тенью.

— Ребята! — сказал Федор Хрулев. — Вы здесь каждый за себя уже говорили, и нет конца нашим разговорам. А враг волком бродит в тридцати километрах. Скажу я как председатель нашего большевистского коллектива: комиссара будет играть Мотька Сизов за свою дисциплину и за своего отца, убитого на фронте офицером Сысморден, остальные — как распределены вначале. Суфлером буду я. А теперь, айдате все на Щегловскую засеку.