Лукас (ЛП) - Коул Кериен - Страница 10

Ох, милый мой малыш.

Я улыбаюсь и крепче сжимаю трубку.

— Я тоже по тебе скучаю и люблю тебя сильно-сильно. Спокойной ночи, зайчик.

— Спокойной ночи.

Я жду, пока он положит трубку и улыбаюсь Лукасу, убирая мобильник обратно в сумочку.

— Ему трудно понять, почему все вокруг вдруг так сильно изменилось, — поясняю я.

Он кивает, на его губах милая улыбка, в глазах нежность.

— Все понятно. Ты — хорошая мама. У тебя аж лицо засветилось, когда ты с ним разговаривала. Я в его возрасте мечтал о такой маме.

— Мои дети — моя жизнь, — замечаю я, подождав, пока отойдет официантка, которая принесла нам наш заказ, а затем отпиваю латте из своей чашки. — Надо же, ты был прав. Отличный кофе!

Ванильный латте с тростниковым сахаром вкусный до безобразия.

— Это мой любимый напиток, у меня даже ломка начинается, если я не выпиваю хотя бы один за день, — усмехается он.

Взяв в руки нож и вилку, я разрезаю свой сэндвич на маленькие кусочки, в то время как Лукас озадаченно, но увлеченно следит за моими действиями.

— Ты специально нарезаешь сэндвич, чтобы есть его приборами? — раздается в конце концов вопрос.

— Да, — отвечаю я, вилкой поднося кусочек ко рту.

Он смеется, рассматривая меня.

— Это… что-то новенькое. Можно спросить, зачем?

— Ты надо мной смеешься? — поддразниваю я. — Если уж тебе так интересно, то я с детства терпеть не могу откусывать или запихивать еду в рот целиком. Поэтому всегда ем вилкой.

— Серьезно? А мороженное или, например, банан? Или яблоко?

Я качаю головой.

— Неа. Ничего из этого я в рот не пихаю. Кладу на тарелку, нарезаю и ем вилкой или ложкой.

На его лице расплывается озорная хитрая ухмылка.

— Окей. Я сейчас очень сильно постараюсь сдержаться и не отпустить сексуальный комментарий на эту тему.

— Лукас! — Я изображаю шок. — Не нужно думать о моем рте и сексуальных штучках.

Он тяжело вздыхает и опускает голову, длинные волосы падают ему на лицо.

— Теперь я точно об этом думаю.

Знаю, что лицо у меня заливается краской. Так приятно невинно пофлиртовать с парнем, зная, что он не какой-то придурок. Мне даже нравится эта его игривость и то, что он умудрился разбудить ее и во мне.

— Хватит говорить о том, что я делаю ртом. Давай сменим тему? — предлагаю я. — Как насчет тебя? У тебя есть дети?

— Нет. Хотя я детей люблю. И я все еще думаю о твоем рте.

Невольный смешок вырывается прежде, чем я успеваю остановить его. Мне точно не стоит больше провоцировать его на флирт. Я наблюдаю, как он кладет салфетку себе на колени перед тем, как начать есть — намек на то, что он хорошо воспитан.

— Ты обмолвился о брате. Помимо него у тебя есть братья или сестры? — Я подношу ко рту еще один кусочек сэндвича и игнорирую озорной блеск в его глазах, когда он наблюдает за тем, как я начинаю жевать.

— Нет, — отвечает он. — По крайней мере, я так думаю. Я вообще только лет пять назад узнал, что у меня есть брат.

— Серьезно? — интересуюсь я с неподдельным любопытством. — Как так получилось?

Он глотает, прежде чем ответить.

— По словам моей бабушки, мой отец — известный музыкант, гулял направо и налево. Спал с кем попало. Случалось некоторым его женщинам забеременеть, и он их просто бросал. Так было с моей матерью и с матерью моего брата. Кто знает, возможно, с кем-то еще? В общем, моей маме было всего восемнадцать, и у нее были проблемы с наркотиками. — Он убирает прядь черных волос от своего лица. — Она отдала меня своим бабушке с дедушкой, и они меня вырастили. Она больше не вернулась, а я никогда не видел своего отца.

Как ужасно для ребенка, должно быть, начать жизнь вот так. Не могу даже представить, чтобы я бросила своих детей, и неважно, какими бы были обстоятельства.

— Лукас, мне так жаль. Даже не знаю, что сказать. Это просто ужасно. У тебя было счастливое детство?

Он какое-то мгновение смотрит мимо, куда-то вдаль, как будто достает воспоминания из старого фотоальбома своей памяти.

— Иногда я бывал счастлив, да. Мои прабабушка и прадедушка были очень пожилыми и не в состоянии заботиться о маленьком ребенке. Прабабушка занималась моим обучением дома, я не ходил в школу, и она редко выпускала меня на улицу. Они и мою маму воспитали, а она столько неприятностей им доставила. Вот они и решили, что, если будут держать меня в безопасности, дома, подальше от внешнего мира, я буду лучше нее, и им проще будет со мной справиться.

— Похоже, они просто очень переживали, что с тобой может что-то случиться, и, как ты говоришь, просто хотели, чтобы ты был в безопасности. Ты был одиноким ребенком? — Мне хочется плакать от одной только мысли о Лукасе — маленьком красивом мальчике, запертом дома без возможности выйти на улицу, повеселиться с другими детьми.

— У меня не было друзей, с которыми можно было бы поиграть, но поскольку ничего другого я не знал, думаю, для меня это было нормально. Я в основном играл на чердаке. Даже тогда мне нравились старые вещи, которые там хранили бабушка с дедушкой. Я постоянно рисовал карандашами и красками и читал все, что попадало под руку. У них было много старых книг. Я сам научился играть на старых музыкальных инструментах, которые у них были. Когда мне было около десяти лет, они оба стали слабеть физически и умственно, а я заботился о них. Готовил, убирался, напоминал, что нужно выпить лекарства… собственно, делал почти все.

— О боже! В таком юном возрасте тебе пришлось все это делать? Томми всего семь, но я даже вообразить не могу, что он мог бы взять на себя такую ответственность.

Он пожимает плечами, откусывает кусок сэндвича и неспешно прожевывает его, перед тем как снова заговорить.

— Я делал то, что приходилось. У меня больше никого не было, кроме них, а у них никого, кроме меня. Я их любил. Они были добры ко мне, насколько только могли. Дедушка заболел первым. У него началась деменция, его пришлось поместить в дом для душевнобольных, и спустя год он умер. Я старался заботиться о бабушке, но у нее тоже были серьезные проблемы со здоровьем, и с горем было очень трудно справиться. Однажды она упала на кухне, ударилась головой и умерла прямо у меня на глазах. Я был в таком шоке, что просидел целый день на полу рядом с ней. Боялся позвонить в скорую, потому что знал, что меня отправят в детский дом. Какое-то время после этого я провел в больнице. — Его голос дрожит, а в уголках глаз блестят накатывающие слезы.

Инстинктивно я наклоняюсь ближе к нему через стол и прикасаюсь к его покрытой татуировками руке.

— Лукас… Мне так жаль. У меня нет слов. — Я сама едва могу сдержать слезы, представляя, какая это, должно быть, была для него катастрофа. Такой маленький, и ему столько пришлось пережить.

Он проводит по глазам свободной рукой, не убирая ту, что накрыта моей. Я тронута его эмоциональностью, тем, что он даже не пытается ее скрыть и не ведет тебя так, словно стыдится подобных проявлений, как сделали бы многие мужчины.

— Паршиво было, — продолжает он. — После того, как меня выписали, я оказался в приемной семье, но поладить с ними не получилось. Им не нравилось, что я такой тихий, картины, которые я рисовал, мое увлечение стариной и то, что я любил сидеть в темноте. Они хотели, чтобы я был общительнее, ходил на танцы, постригся, занимался спортом. А мне ничего из этого не нравилось. Это не мое. Я там чувствовал себя чужим.

— Ты, кажется, был милым ребенком. Может быть, немного замкнутым?

Он улыбается мне с грустью.

— Да. Я до сих пор такой.

— Это не плохо. Я тоже такая, если честно. Всегда была очень застенчивой.

— Я это почувствовал.

Он переворачивает руку под моей так, чтобы они соприкасались ладонями. Мы одновременно медленно поднимаем взгляды с наших соединенных рук, пока наши глаза не встречаются, и смотрим друг на друга через слабо освещенный стол. Теплый трепет пробегает по всему моему телу, от макушки до пяток, и оседает где-то в животе. Опустив взгляд, я осторожно убираю руку. Пламя свечи на столе, кажется, медленно танцует вальс — крошечные шаги вперед и назад, словно передразнивая то, что происходит между нами. Я к этому не готова.