Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов - Дозуа Гарднер - Страница 27

Массимо налепил на лицо дерзкую ухмылку и полюбовался своим отражением в высоком пятнистом зеркале, каких много в «Елене».

— Если эта ерунда слишком велика для твоих тесных мозгов, я найду другого блогера! Блогера с яйцами!

— Молодец. Конечно, так и сделай. Обратись, например, к Беппе Грильо.

Массимо оторвался от своего отражения.

— К этому пустоголовому клоуну из телевизора? Да что он понимает в технике?

— Ну, тогда к Берлускони. Он хозяин всех телестудий и половины Интернета в Италии. Премьер Берлускони — как раз тот, кто тебе нужен. Он тебя выручит. И даже сделает каким–нибудь министром.

Массимо вышел из себя.

— Вот только этого не надо! Сколько версий Италии я перевидал, но ваша — просто безобразие! Не знаю, как вы сами–то себя терпите.

Сюжет начинал разворачиваться. Я одобрительно кивнул.

— Сколько же «версий Италии» тебе нужно, Массимо?

— У меня есть шестьдесят четыре версии. — Он похлопал по толстенькому лэптопу. — Все здесь.

— Всего шестьдесят четыре? — подначил я.

Он побагровел.

— Мне, чтобы вычислить все эти координаты, пришлось лезть в суперкомпьютеры ЦЕРН[11]. Тридцати двух Италий было мало! Сто двадцать восемь… у меня не хватило бы времени посетить все. А твоя Италия… ну, если бы не одна девушка из Турина, ноги бы моей здесь не было.

— Шерше ля фам, — кивнул я. — История всех бед мира.

— Я ей кое–чем помог, — признался он, удрученно вертя в руках бокал. — Как тебе, только больше.

Я не понял, но видел, что рассказ последует. Вытяну из него все, а после разложу по порядку.

— Итак, рассказывай: что она тебе сделала?

— Бросила, — сказал он. Сказал правду, но с таким растерянным, обиженным, ошеломленным видом, словно сам себе не верил. — Бросила меня и вышла за французского президента.

Массимо поднял мокрые от горя глаза.

— Я ее не виню, понимаю, почему она так поступила. Я для такой, как она, очень подходящий парень, но, Матерь Божья, я не президент Франции!

— Иет–нет, ты не президент Франции, — заверил я. Президентом Франции был прыткий венгерский еврейчик, обожавший караоке. Николя Саркози тоже казался совершенно неправдоподобным типом, но совсем на иной лад, нежели Массимо Монтальдо.

Голос Массимо срывался от страсти.

— Она сказала, что президент сделает ее первой леди Европы! А я только и мог ей предложить, что инсайдерские наводки и несколько лишних миллионов к тем, что у нее были.

Официант принес Массимо горячий сэндвич.

Несмотря на разбитое сердце, Массимо умирал с году. Он вцепился в пищу, как изголодавшийся на цепи пес, и поднял взгляд из майонезных глубин сэндвича.

— Думаешь, я ревную? Не ревную.

Массимо ревновал как черт, но я покивал, чтобы не сбить его.

— Я не могу ревновать такую женщину! — соврал Массимо. — Пусть ее ревнует Эрик Клэптон, пусть ее ревнует Мик Джаггер! Звезда рок–группы стала первой дамой Франции! Вышла за Саркози! Ваш мир полон журналистов — шпионов, копов, доносчиков, кого только нет! — и ни одному в голову не пришло: «Эге, да это, пожалуй, работа хакера из иного мира!»

— Не пришло, — согласился я.

— Никто до этого не додумался!

Я снова позвал официанта и заказал себе двойной эспрессо. Официант, похоже, радовался за меня. В «Елене» дружелюбный персонал. Фридрих Ницше у них был любимым клиентом. Каких только видов безумия не впитали эти старые стены из красного дерева.

Массимо макнул сэндвич в подливку и облизал пальцы.

— Так вот, если я солью мемристорный чип тебе, никто не скажет: «Этот типчик с сэндвичем в Турине — самый важный человек в мировой технологии». Потому что правда непостижима.

Массимо наколол на зубочистку беглую оливку. Руки у него дрожали от пыла, романтических чувств и подавленной ярости. И еще он был пьян.

Он прожег меня взглядом.

— Ты вот слушаешь и ничего не понимаешь. Ты что, и вправду настолько глуп?

— Я понимаю, — успокоил я. — Я и сам двинулся на компьютерах.

— А знаешь, Люка, кто разработал этот мемристорный чип? Ты. Только не здесь, а в другой версии Италии. Здесь ты мелкий журналист, пишущий на технические темы. А эту шутку ты изобрел в моей Италии. В моей Италии ты — гуру вычислительной эстетики. Ты — знаменитый писатель, критик, многосторонний гений. Здесь у тебя ни яиц, ни воображения. Ты здесь такой никудышный, что даже собственный мир изменить не можешь.

Трудно сказать, почему я ему поверил, но поверил. Поверил мгновенно. Массимо сожрал все до последней крошки, отодвинул в сторону пустую тарелку и извлек из кармана своих карго здоровенный нейлоновый бумажник. Раздутый настолько, что казалось, он вот–вот лопнет, кошель имел цветные бирки и напоминал чудовищную картотеку какого–нибудь оруэлловского бюрократа. В бумажник было втиснуто двадцать видов валюты ассигнациями и множество разноцветных пластиковых карточек — удостоверений личности.

Массимо выбрал большую бумажку и небрежно бросил передо мной на столик. Она очень походила на настоящую купюру — больше, чем те деньги, что я держал в руках каждый день. Ее украшал роскошный портрет Галилея, и называлась она «евролира».

Затем Массимо поднялся и вывалился из кафе. Я поспешно спрятал странную банкноту в карман и, бросив на стол несколько евро, кинулся следом.

Не поднимая головы и мрачно бурча себе под нос, Массимо вилял по миллионам каменных квадратиков огромной Пьяцца Витторио Венето. Он легко, словно у него был большой опыт, отыскал самое свободное место на всей площади: каменную пустошку между рядом красивых фигурных фонарей и тонкими стальными перильцами подземной парковки.

Запустив руку в карман брюк, он вытащил пенопластовые беруши — из тех, что выдают в «Алиталии» на долгих трансатлантических рейсах, — и щелкнул крышкой лэптопа.

Я догнал его.

— Ты что это здесь делаешь? Ловишь вайфай?

— Ухожу. — Он сунул в уши пенопластовые пробочки.

— Не возражаешь, если я пойду с тобой?

— Когда я досчитаю до трех, — громко произнес он, — подпрыгни повыше. И еще: оставайся в зоне действия моего лэптопа.

— Хорошо. Как скажешь.

— Да, и закрой уши ладонями.

— Как я тогда услышу, как ты считаешь до трех? — возразил я.

— Уно… — Он нажал клавишу И, и экран лэптопа внезапно осветился. — Дуэ… — F2 вызвала негромкое трескучее гудение. — Тре! — Он подпрыгнул.

Грянул гром. Мои легкие вдруг наполнились яростным ветром. Ступни словно обожгло огнем.

Массимо на миг застыл, потом машинально повернулся лицом к «Елене».

— Пошли! — выкрикнул он, выдергивая из уха одну затычку. И споткнулся. Я подхватил его компьютер. Чудовищная батарейка раскалилась.

Массимо перехватил у меня свою перегретую машину и неловко запихнул в саквояж.

Споткнулся Массимо на высунувшейся из земли плитке. Мы стояли в дымящейся груде таких плиток. Камни мостовой выворачивались у нас из–под ног и ложились вокруг игральными костями.

Конечно, мы были не одни. На огромной площади находились свидетели: обычные итальянцы, жители Турина сидели за столиками под далекими изящными зонтиками. Они благоразумно не лезли в чужие дела. Кое–кто удивленно взглянул в синее вечернее небо, ища сверхзвуковой самолет. На нас точно никто не обращал внимания.

Мы похромали обратно к кафе. Ботинки у меня скрипели, как у персонажа плохой телекомедии. Плитка под ногами была разбита, а на моей обуви полопались швы. Блестящие лаковые ботинки стали тусклыми и грязными.

Мы прошли под двойной арочной дверью «Елены», и, вопреки всем доводам разума, мне сразу стало уютно. Потому что «Елена» осталась «Еленой»: те же круглые мраморные столики с гнутыми ножками, те же бордовые стулья с блестящими латунными заклепками на кожаной обивке, те же колоссальные пятнистые от старости зеркала… и запах, который я за эти годы успел забыть.

Сигареты. В кафе все курили. И воздух был прохладным — даже холодным. Люди сидели в свитерах.