Мальчик из джунглей - Морпурго Майкл - Страница 26

Никуда не денешься, надо продержаться. Взять себя в руки.

– Эй, босс, выше нос, – вслух сказал я. – Это папа так говорил, Чарли. А ещё Уилл-всех-победил. У папы всегда наготове была шуточка.

Но никакие слова, даже папины, не помогали. Я упал духом. Я закрыл глаза, чтобы не плакать, но всё равно заплакал бы, если бы не Чарли. Малышка подняла мне пальчиками веки. Не горюй, говорила мне Чарли. Как и Уна, она разговаривала глазами. Я улыбнулся обезьянке, и та обрадовалась.

Она первая услышала шум и вскинула голову. Тонк с Бартом тоже смотрели куда-то наверх. Не с беспокойством, а скорее с радостью. Я поднял взгляд. Высоко над нами раскачивался на ветках Большой. Он вернулся. Как же я ему обрадовался! Но было ещё кое-что очень необычное, чего я никак не мог объяснить. Мне показалось, я слышу, как Большой дышит. Но этого ведь быть не могло – орангутан висел в десятке метров от нас, если не больше. И в то же время кто-то тяжело дышал совсем рядом.

Это даже не дыхание было, а какое-то натужное сопение. А ещё пыхтение, покряхтывание и пофыркивание. И тут я догадался. Я всё понял. Никто в целом мире не умеет так сопеть, пыхтеть, покряхтывать и пофыркивать. Никто, кроме Уны. Я поднялся на ноги, и из-за деревьев показалась Уна. Она топала к скале, и её хобот медленно тянулся ко мне, вынюхивая, заново ощущая меня. А позади слонихи на четвереньках шла обезьяна с тёмной шерстью. Ещё один орангутан, только самка. Она остановилась рядом с Уной и тоже уставилась на меня.

– Уна, ну почему ты так долго? – только и вымолвил я. И расплакался.

Я слез со скалы и ссадил малышей-орангутанов с себя на землю. Сначала они не очень-то хотели отрываться от меня, ведь над ними горой вздымалась Уна. Но вот Чарли распознала родню в обезьяне с тёмной шерстью. Наконец кто-то похожий на настоящую маму! Долго уговаривать малышку не пришлось. Стараясь держаться подальше от Уны, Чарли метнулась к тёмной обезьяне. Тонк с Бартом сиганули следом, и мамаша-орангутан оказалась с головы до пят облеплена детёнышами, которые тут же принялись по ней ползать. Тёмная обезьяна выглядела слегка ошарашенной, но определённо счастливой. И я заметил, что Чарли с ходу угодила в любимицы: с ней мама-орангутан была ласковее и внимательнее.

Из всех частей тела Уны обнять я мог только хобот – и я частенько это делал. Я дождался довольного урчания, такого знакомого – всё тело Уны слегка задрожало, и дрожание передалось мне тоже. Так здорово было снова ощутить эту морщинистую шершавость, обвести пальцем розовые пятна на коже, заглянуть во всевидящие глаза и почувствовать ветерок от её ушей. Уна была вся пыльная после очередной грязевой ванны, и от неё попахивало, но это же пустяки. Главное, он такой привычный, этот запах, такой надёжный. Как и сама Уна.

И вот она поворачивается, опускается на колени, обвивает меня хоботом и усаживает к себе на шею. Я вернулся туда, где и есть моё место. Туда, где я люблю быть. И тут я поймал взгляд Большого. Он поглядывал на нас с высоты, и на морде – нет, скорее на лице! – у него было написано глубокое удовлетворение. «Это я всё устроил, – как бы сообщал он всем своим видом, – я свёл вас всех вместе». И я ни секунды не сомневался, что так оно и было.

– Спасибо, Большой! – прокричал я. – Спасибо, Уна! – И меня накрыло волной чистой, незамутнённой радости. Я восторженно завопил, потрясая в воздухе кулаками. – Вот видите, – сказал я малышам-орангутанам, – я же говорил вам: Уна ищет нас. Я знал, что мы встретимся. Я всегда знал.

Но малыши были слишком заняты своей новообретённой мамой и толком меня не слушали. Они ползали по тёмной обезьяне и друг по дружке, повизгивая от радости, выискивая местечко получше, чтобы быть на виду у мамочки. Та охотно дарила им свою любовь, но, присматриваясь, я видел, что она выделяет Чарли. Как будто малышка – это её родной детёныш. Только Чарли она разрешала пососать своего молока, и та охотно стиснула в кулачках клочковатую тёмную шерсть на груди у матери.

Барта и Тонка новая мама тоже не отвергала и не отпихивала. Им дозволялось цепляться за неё, правда, только так, чтобы не мешать Чарли. Я смотрел на них и думал, до чего же здорово всё сложилось. Не только я заново обрёл Уну, но и троица орангутанов, которых я опекал всё это время, сумела пережить испытание и найти сородича.

Мне вдруг бросился в глаза багровый шрам на лбу мамы-орангутана. И ещё я заметил, что она время от времени, когда лапа свободна, поддерживает ею плечо. Наверное, плечо больное, раненое. Значит, это точно она. Та самая обезьяна с тёмной шерстью, которая сорвалась с инжирного дерева и лежала на земле, как мне казалось, мёртвая, прижимая к груди дитя. И сейчас она опять прижимает к груди то же дитя – Чарли.

Пуля, наверное, просто задела ей лоб, она рухнула вниз и потеряла сознание, а охотники тем временем забрали Чарли. Им уж точно пришлось потрудиться, чтобы оторвать её от матери – вон как цепляется, мёртвой хваткой. Перед глазами у меня снова встала та бойня, и я начал весь закипать внутри. Но даже это не мешало мне радоваться нежному воссоединению моих малышей и их мамы.

Возле скалы фруктов и воды было в изобилии, так что мы могли себе позволить проторчать там целый день. Большой болтался (в прямом смысле слова) поблизости и поглядывал, как резвятся малыши – качаются, носятся, устраивают засады. Никогда я не видел их такими довольными и безмятежными.

Уна была поглощена едой, орангутаны – игрой, и мало-помалу я почувствовал себя одиноко. Они все меня вроде как бросили. Позабыли обо мне. И только я совсем загрустил, как ко мне двинулась мама-орангутан со всеми детёнышами. Она уселась неподалёку, внимательно изучая меня, наблюдая. В её взгляде я поймал настороженность, но и одобрение тоже. Как будто малыши сумели рассказать ей обо всём, через что мы прошли вместе. Понятно, не могли они ничего рассказать, но я всё равно так думал. Она протянула лапу и коснулась моей руки. В этом прикосновении была искренняя симпатия и… ну, я не знаю… благодарность, что ли.

В тот вечер мама-орангутан взобралась повыше и устроила там спальное гнездо. Мне бы так высоко ни за что не забраться. И снова я почувствовал себя одиноко. Глупо, конечно, но что тут поделаешь. Поэтому, храбро презрев сырость и ползучую пакость, я улёгся спать на земле, в сгибе Униной ноги. Просто чтобы быть поближе к Уне. Я всё-таки привык к своей маленькой обезьяньей семейке, и спать одному очень уж не хотелось.

Я уже забыл, какой Уна замечательный спутник и слушатель. А теперь вспомнил и больше не забуду ни на секунду. Она лежала рядышком со мной – вся эта морщинистая, пахучая, кожистая гора. Наверное, я ей всё рассказал в ту ночь: и про мистера Энтони, и про Кайю, и как мы сбежали из клетки и как за нами гнались охотники с собаками.

А она время от времени трогала меня кончиком хобота, словно давая понять, что она тут. Или проверяя, тут ли я и правда ли, что мы наконец-то нашли друг друга и это не сон. Привалившись к её боку и сцепив руки за головой, я говорил и говорил, а у неё в животе тем временем клокотало, бурчало и булькало. И вся эта слоновья музыка, как и следовало ожидать, сопровождалась шикарным пуком, который Уна выдавала, когда ей только вздумается. А вздумывалось ей не так уж редко. И это была лишь одна из многих причин, почему я заснул с широченной улыбкой на лице и с весельем на душе.

Поутру Уна растолкала меня хоботом. Она почему-то торопила меня: вставай, вставай! Первое, что я заметил, был туман. Он растёкся по джунглям, и в нём утонуло всё, кроме Уны, смутных очертаний скалы и земли у нас под ногами. Уна нервничала, её что-то сильно тревожило, и она беспокойно трясла головой. Она сообщала мне, что надо срочно уносить ноги. И тут до меня начало доходить: с этим туманом что-то не так. Какой-то он необычный, неестественный. Он не поднимался к пологу леса, как положено туману. Вместо этого он стелился над землёй, клубясь возле деревьев. Он вихрем закручивался вокруг нас и уносился дальше в джунгли. И он был не белый, а какой-то желтоватый. И пах не как туман. Никакой это не туман, догадался я, это дым. Джунгли горят! Пожар!