Нижние Земли (СИ) - Храбрых Римма - Страница 10

Он даже немного обиделся.

Но в указанное время, естественно, явился. При полном параде и со всеми своими выкладками, подсознательно готовый к тому, что в любой момент его прервут и отправят служить в такие отдаленные районы Шотландии, где и плешивые овцы почитаются за счастье.

Начальство выслушало его вполне благосклонно, хотя и молчало. Все время, пока О’Салливан с неожиданным для самого себя пылом читал свой рапорт – большей частью по памяти, недаром же он провел несчетные дни и даже ночи, изучая доклады своих и чужих подчиненных. Каждую цифру, каждое название в этом рапорте О’Салливан знал так же хорошо, как если бы это были результаты, добытые его собственными лапами.

Он был готов к любому вопросу, который мог внезапно возникнуть и перебить плавное течение доклада – но этого не потребовалось.

Его внимательно выслушали, после чего человек, сидевший по другую сторону массивного стола, снял очки и помассировал переносицу, пока О’Салливан, все еще весь горя той информацией, теми выкладками, которые он принес, ждал, подавшись вперед, готовый в любой момент сорваться и бежать выполнять приказ.

Приказа не последовало.

Шеф-констебль – без очков в тонкой золотой оправе он выглядел неимоверно усталым и гораздо более человечным, чем любой из тех, кого знал О’Салливан, – помолчал и глухо сказал:

– Ваши выкладки, несомненно, представляют очень большую ценность.

«Но», – чуть было не поторопил его О’Салливан, еле сдерживаясь

– Но, – вторил его мыслям шеф-констебль, – они запоздали. В Европе началась война. Убит наследник австрийского престола. Оборотень. Вампиром. Боюсь...

О’Салливан обмяк на стуле, с трудом воспринимая то, что говорит ему шеф-констебль.

– Боюсь, вы – мы – опоздали. Началась война между нелюдьми и нелюдьми, между людьми и нелюдьми, где все мы будем принуждены участвовать. Мы опоздали, мистер О’Салливан.

«Я опоздал», – хотел ответить он, но промолчал. Никакие слова сейчас не имели бы смысла.

Никакие слова более не имели смысла, кроме тех, которые он услышал.

Началась война, потому что мы опоздали – хотя шеф-констебль этого, конечно, не сказал.

Шотландское королевство вступило в войну, отстав от своего старшего британского брата на двадцать минут, за сорок минут до полуночи 5 августа.

Раян, как и его братья, как почти все, кто служил в королевской эдинбургской полиции, явился на призывной пункт добровольцем. Его бы, может, и не призвали, все-таки полицейские были «резервной профессией», но это было твердое решение, принятое им в один миг. «Приятельский» батальон полиции Эдинбурга был переброшен под Монс в середине августа, а уже к концу месяца – разбит и вынужден отступить, зализывая раны.

Тогда они впервые увидели то, что после войны стало принято называть хрономиражом: по полю, поражая людей в серой форме и шлемах с острыми навершиями, двигались английские лучники, одетые как в ланкастерскую войну. Рябящие, как на кинохронике, воины останавливались и махали им руками, призывая идти в наступление. И, не дождавшись реакции, вскидывали луки. Сотни стрел взлетали в посеревший воздух и обрушивались на позиции противника.

На этой войне они увидели и не такие страшные вещи, но это, тогда еще самое первое и удивительное событие произвело на О’Салливана огромное впечатление.

Обстрелянные ломкими стрелами позиции бошей ответили гаубичным клекотом.

Несмотря на пришедшую из прошлого помощь, а может, именно из-за нее батальон прогнул фронт, понеся незначительные потери. Они оставили Монс, и после этого началось долгое и мучительное для деятельной шотландской натуры отступление.

Но уже в сентябре, усталый после жесточайшего сражения и измазанный в марнской грязи капитан О`Салливан, больше похожий на грязную уличную псину, скатился по берегу реки и остался лежать, опустив руку в холодящую разгоряченную кожу воду.

Победу на Марне он, еще не зная будущего, про себя назвал настоящим чудом. Будущее не сулило ничего хорошего, поэтому чудес очень не хватало.

Полежав немного, О’Салливан встал и побрел вдоль берега прочь от развороченной земли между позициями двух войск. Голова гудела и слегка кружилась – то ли от усталости, то ли от гула за спиной, в котором мешались стоны раненых, команды офицеров, наводящих порядок, и что-то еще, воспринимаемое даже не ушами, а всем телом. Казалось, гудит сама земля, впитавшая в себя кровь многих людей и нелюдей.

О’Салливан не сразу понял, почему звук его шагов изменился. Встряхнувшись, он посмотрел себе под ноги и без удивления – на удивление, как и на другие эмоции, у него сейчас не доставало сил – отметил, что трава покрылась инеем и уже не стелется, а звонко хрустит. Стебельки, покрытые белым налетом, почти не напоминающим снег – откуда снег в сентябре? – ломались и оставались торчать острыми прутиками.

О’Салливан оглянулся. В десятке шагов за его спиной уже начинающая жухнуть речная зелень теряла свой яркий цвет, и на этом белесоватом поле отчетливо выделялись его следы. Чем дальше, тем больше белое сгущалось, и перед О’Салливаном стелился уже плотный слой снега, незаметно переходящий в лед. По речной глади расплывалось темное пятно с неровными краями, около которого он увидел сгорбленную фигуру – и не сразу ее признал.

– Огилви? – позвал О’Салливан, стряхнул с себя оцепенение и поспешил к фигуре, скользя по траве, покрытой снегом.

Лед угрожающе захрустел, стоило только на него ступить, и О’Салливан заторопился еще сильнее, боясь не успеть выбраться самому и вытащить того, кто сидел посреди магическим образом замерзшей реки.

– Лэмонт? – снова позвал О’Салливан, подойдя поближе, и почти сразу же, еще до того, как фигура подняла голову, понял, что ошибся.

Перед ним сидел младший из братьев, и пустота в взгляде делала его непохожим не только на другого брата, но и на самого себя.

– Нет больше Лэма, инспектор О’Салливан, – тусклым голосом ответил он. – Лэма больше нет.

Лед затрещал, и О’Салливан, не думая, рванул Лэгмэна за воротник, утаскивая следом за собой с куска замерзшей реки, которая постепенно возвращалась к своему естественному в это время года состоянию. Наведенный магией лед таял, скрипя и раскалываясь на куски, природа спешила взять свое, но, торопясь назад и таща за собой обмякшего Лэгмэна, О’Салливан краем глаза и краем сознания успел отметить на уходящих под воду белых осколках ярко-красные пятна, цепочкой ведущие от того места, где он схватил Лэгмэна, к берегу.

Последние несколько метров они прошли по воде, уже не спеша – опасность уйти под воду вместе с тающим льдом миновала, и О’Салливан расслабил руку, выпуская из онемевших пальцев воротничок Лэгмэна. Тот не сопротивлялся – ни тому, как его потащили, ни тому, что его отпустили. Брел по берегу, низко опустив голову, загребая ботинками воду, смешанную с илом и грязью, но черную не по-осеннему. Такого цвета вода бывает в середине зимы.

О’Салливан передернул плечами, едва удержавшись, чтобы не отряхнуться всем телом, по-собачьи, и отрывисто спросил у Лэгмэна, остановившегося рядом с ним у самой кромки воды:

– Что произошло? Боши? Вы наткнулись на них тут?

Лэгмэн покачал головой, не глядя на инспектора.

– Она сказала, что жила тут всегда, – Лэгмэн говорил так, словно сам не осознавал собственных слов, просто выдавал заученный текст. – Что ей наплевать на людские разборки. Что мы нарушили ее покой.

О’Салливан терпеливо смотрел на Лэгмэна, и, встретившись с ним взглядом, когда тот поднял голову, понял, что безжизненность голоса скрывала за собой глубочайший шок.

– Огилви, встряхнись, – жестко приказал О’Салливан. – Вы солдаты, ты знал, что любой из вас может погибнуть.

– Но не так!

Лэгмэн развернулся к О’Салливану всем телом, качнулся вперед, словно хотел подойти ближе, но ботинки только чавкнули грязью, приподнявшись пятками и опустившись на то же самое место.

– Не так, – повторил Лэгмэн, качая головой. – Мы ничего ей не сделали. Мы не были ей ни врагами, ни друзьями. Мы просто, – он криво улыбнулся, – нарушили ее покой. И теперь Лэма больше нет. За что, инспектор? Мы же ничего ей не сделали.