Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона - Павлова Мария Юрьевна - Страница 4

— Паша! А пращурка-то твоя была… хмм… ты не в нее такой… пылкий?.. — вклинилась Маша. — Прямо так живо все это я себе представляю! Никогда бы не подумала, что старые дневники… Ужас как интересно! — Маша прижалась к бедру Павла и замерла. Он, тоже немало впечатлившись, погладил жену по голове:

— Теперь я понимаю, что испытывала девушка, переживая свою первую любовь!

— И, похоже, последнюю… Какое-то во всей этой истории острое предчувствие печали…

— Да… что-то здесь очень уж… А ведь это моя родная кровь! — Павел в экстазе поцеловал старую тетрадь и… оглушительно чихнул. Маша расхохоталась. «Как быстро женщины переходят от лирической меланхолии к веселью», — успел подумать Павел, но Маша тут же взяла себя в руки.

— Читай, милый, читай! — нетерпеливо затеребила она мужа и снова уперла кулачки в подбородок, устремив на Павла глаза, полные ожидания, любопытства и сопереживания женской судьбе незнакомой ей соотечественницы, жившей много десятилетий тому назад.

«“…Моя камелия!” Так назвал меня Томас. Я тайком заглянула в книгу цветов и нашла там, что камелия означает непревзойденное превосходство. Этой ночью, назвав меня камелией, Томас пришел ко мне в спальню в расстроенных чувствах. Дела на его заводе шли плохо. Он жаловался на трудности с редким металлом вольфрамом. Я постаралась, как смогла, успокоить его и до самого утра не выпускала из своих объятий. Утром, пока он спал, я распорядилась, чтобы поставили самовар, и собрала букет камелий. Наша горничная Эсмеральда принесла также тюльпаны и розовые анемоны. Она была рада угодить нам и весело щебетала, окаймляя камелии этими цветами. Много позже я узнала, что тюльпаны и анемоны — классические викторианские цветы горя и смерти, болезни и запустения… Милый Томас, нам с тобой чуть-чуть не хватило уютных вечеров вдвоем, чтобы дочитать «Язык цветов» до этого места. Видимо, такова судьба…

Несколько дней мы добирались до Pierre-Saint-Martin. Это почти на границе с Испанией. Милая деревушка с пасхальными козочками на изумрудной травке. Пикники там незабываемы. Пусть тот, кто читает эти строки, не думает о нас с осуждением. Мы были помолвлены! Томас захватил с собой «Песнь песней» Соломона и смущал меня цитатами…

«Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями».

Козочки смотрели в нашу сторону и тоненько блеяли, смущая меня еще более. Несносный Томас, он как будто не видел этих маленьких les biquettes и сладко терзал мне душу:

«Два сосца твои, как два козленка, двойни серны».

Потом, когда дела на заводе поправились, Томас затеял небольшое путешествие в Версаль. В свою очередь, я захватила Послание к коринфянам. Теперь пришла пора Томасу краснеть и опускать очи долу. Досталось и его отросшим за лето волосам, а в помощь мне — стих четырнадцатый из одиннадцатой главы:

«Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?»

Третьего дня мы прокатились по Rue de la Ре и остановились у Вандомской колонны. Высота ее завораживала.

— Тридцать метров сплошного металла составляет этот фаллический символ победы в битве под Аустерлицем. Отлит из пушек побежденных! — с пафосом в голосе произнес Томас, ввергая меня в краску. Потом были сады Тюильри, разрушенные республиканцами и превращенные в парк. Томас взял меня под руку, и мы имели promenade вдоль Сены. А вот и милый крошечный bateau Mouche, пыхтящий по волнам. Мы едва втиснулись на его маленькую палубу. Томас увлек меня к подножию холма Montmartre, и мы, счастливо смеясь, плелись, влекомые любопытством неофитов, к церквушке Sacre cur.

У меня пересохло во рту, и Томас затащил меня в кабаре «Au lapin agile», где он заразительно хохотал, повторяя:

— Мой милый зайчик в кабаре «У дикого зайца».

— Хочу пройтись по бульвару Клиши, — капризничала я, дразня своим настроением Томаса.

— Pourquoi pas, ma belle?

Мы свернули налево и дошли до Клиши, прошлись по великолепному бульвару и вернулись назад.

На бульваре Grande Armee силы окончательно покинули меня, и мы сели в экипаж. Впереди во всем своем великолепии показалась Триумфальная арка. О! Потом Champs-Elysees!.. Здесь, на Елисейских Полях, под цоканье подков смирной парижской лошадки я упросила Томаса никуда не сворачивать и доехать до Place de la Concorde. Милый Томас, вечером я опять тонула в его объятиях…

Несколько дней мы провели в Оверни. Как хорошо в Оверни после дождя! Маленькие белые домики и палисаднички, как в России… Свет, свет и свет. Ах, Томас, он был так мил со мной и… страстен! Капельки на траве холодили спину, и плед старушки d’Oriniye не грел меня так, как его горячие объятия…»

— Маша, тут зачеркнуто несколько абзацев!

— Что, совсем не разобрать?

— Так, отдельные слова только понятны… А, вот, дальше видно!

«…а когда Томас открыл глаза, я не стала давать ему время, чтобы он опомнился и хоть чуть-чуть пришел в себя. Мною овладело веселье, я была на седьмом небе от счастья. Я засыпала его цветами и поцелуями, успевая вставлять иногда цитату к месту. К месту оказалось «Бытие»:

«…жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел».

Томас заразительно смеялся и грозил мне пальцем. А мне было совсем не стыдно, хотя мысль о маменьке заставляла меня в тот момент становиться серьезной. Но разве можно быть серьезной с Томасом?

В каретных мастерских Ле-Бурже Томас присмотрел новую карету. Он забрался на запятки, потом спрыгнул и с поклоном открыл мне дверцу экипажа. Я была королевой, а может быть, принцессой! Мягкие подушки салона помнят наши объятия! Нет, про это не буду… пусть останется в моей памяти… нежный, милый Томас, жар заливает мое лицо, перо выпадает из рук…

«Нас погоняют в шею, мы работаем — и не имеем отдыха», — цитировал мне Томас полюбившийся ему стих из «Плача Иеремии».

«От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом», — вторила я ему стихом из «Екклесиаста». Жизнь моя казалась вечной…

Сен-Дени! Мезонин и роскошные портьеры, все было как будто бы вчера… Трепетные пальцы Томаса, Господи, такого счастья просто не бывает! Прогулки по вечернему Montmartre и белое вино на Place d’Etoile! Чопорные дамы с мопсами и перчатками до середины плеча! Маменька, что бы ты сказала, увидев это? Ах, французские нравы, вечный праздник и веселье!

Парлеруа, дворник Огюст, метущий своей метлой в четыре часа утра под окнами нашего балкона. А еще помню Колонь, тонкий, едва уловимый парфюме… Маменька, прости меня, я позволила Томасу купить прелестный по форме флакончик, и вот он стоит рядом со мной… пустой… и напоминает мне дни пролетевшего счастья…

Гостиница на Rue de la Victoire… Полдень, яркие лучи света между сдвинутых портьер. Немного болит голова. Томас разбудил меня поцелуем. Он шептал мне о том, что нужно куда-нибудь пойти развеяться. Мне не хочется никуда идти, мне лучше полежать эти несколько дней в полумраке нашего уютного номера, я хотела бы немного почитать, может быть, Боккаччо или мсье Гюго, нет… только не сейчас, лучше просто подремать. Томас настаивает, заглядывает мне в глаза. У меня нет сил смотреть на его милое лицо, у меня нет сил… я чувствую себя долькой выжатого лимона, а еще я чувствую себя предательницей. Душа моя превратилась в маленькую тряпичную куклу. Она, эта убогая кукла, ничего не хочет, кроме одного — сжаться в комочек, прижать колени к груди, обхватить их слабыми руками и закрыть глаза. Пусть будет полумрак, пусть будет тишина, пусть остановятся часы… не надо им тикать, пусть в мире на время воцарится темнота и тишина…»

— Маша, о чем это она?

— Павлик, читай дальше, это место можешь пропустить…

«Mon petit oiselet… — так шептал мне Томас, мягко настаивая на прогулке по городу. Я поддалась на уговоры, и… мы поехали в танцевальный зал на Trocadero. Музыка, яркий свет, вопреки моим предчувствиям, прогнали жестокую migraine… Я боялась, что плохо выгляжу… но я была так благодарна Томасу за его попытки развлечь меня…