Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ) - Кисель Елена - Страница 115

Коварный и вероломный удар нужно предупредить. Ты ударишь раньше.

Я окажусь за вратами Тартара вслед за Зевсом еще до того, как успею сесть на твой освободившийся трон.

Хтоний останется тебе – знак того, что никакой невидимка больше не сможет посягнуть на Владыку неба, моря и смертной жизни…

Изящно, средний, я почти уверен, что это ты все-таки не сам придумал.

– Зачем? – сказал я.

Аполлон, который успел плотнее закутаться в свой плащ, посмотрел с недоумением.

– Зачем – что?

– Зачем мне море? Море или небо для меня одинаковы. Одинаково мне не нужны. Меня не интересуют распри смертных и бессмертных, в небесах, в море и на поверхности. Мне хватает моего мира.

– Этого… мира?

Он даже дернул щекой – и то изящно. Поэт остается поэтом даже когда говорит о выгребной яме.

– Да. Мне незачем ввязываться в ваши склоки: мне хорошо под землей. Я вижу, ты потянулся за кифарой? Ты можешь спеть, я нечасто слышу песни. Я бы послушал ту самую – новую.

– Про ревнивого мужа? – тихо уточнил Аполлон. Наверное, считал, что впивается в меня взглядом, разящим без промаха, как он сам.

Мусагет не знал, что я насмотрелся взглядов рассерженного Зевса и теперь счастливо непосприимчив к чужим стрелам.

– Ты, кажется, спросил меня, не в подземном ли царстве этот глупец? Мы можем пойти на Поля Мук. Он наверняка там искупает свою ошибку – помешать Громовержцу… Если тебя не побеспокоит запах горящей плоти и вопли – пойдем.

Племянник встал. Руки его были свободны от кифары, зато на плече блеснул колчан, а правая ладонь стиснула серебряный лук.

– Скажи мне, Владыка… ты сохранишь наш разговор в тайне?

– Меня не волнует то, что происходит на Олимпе, – медленно повторил я. – Кто чей любовник. Кто с кем в ссоре. Даже – кто на троне. Я не собираюсь вмешиваться.

Я, ученик Аты… нет, сейчас быть ее учеником не ко времени. Ко времени – быть Владыкой Аидом, сросшимся со своим миром в единое целое, безразличным ко всему, кроме своих чудовищ и бесконечных судов теней.

Богатым, Безжалостным, Запирающим Двери.

Все двери и перед всеми.

– Я понял, Запирающий Двери, – губы брезгливо покривились. – Я благодарю. И ухожу.

От этого «благодарю» – снисходительного, тоном будущего Владыки Морей (или… кто там знает) я отошел не сразу. Потом еще следил, как гордо Мусагет плывет к покосившимся, изъеденным грибком дверям – и как величественно они открываются перед ним…

– Кифаред, – окликнул тогда, и сын Латоны обернулся. Судя по лицу, он уже готовил речь перед Посейдоном, готовился плеваться фразами: «Ему все безразлично! Сидит в своей тьме среди слизи и падали – и радуется! Нет дела не только до Зевса – вообще ни до чего, кроме…»

– Не стреляй больше в моей вотчине, – попросил я негромко.

Передернув плечами, Аполлон исчез. Навязываться в провожатые я не стал. Нужно будет – выберется из местной трясины, а если сандалии запачкает – ничего.

Пристрелит кого – и это ничего.

А с Жеребцом и этим его заговором что-то нужно делать. Потому что едва ли все это выдумал Посейдон: он хоть и не дурак, а предпочитает прямую схватку. И едва ли они не сумеют обойтись без хтония: подождать, пока Громовержец уснет, а там уже ясно.

«Заткнись и не вмешивайся», – предложила Ананка. Сам ведь сказал: плевать, кто там на троне и что там на Олимпе. Мое дело тени судить.

Только вот Посейдон на троне Олимпа – это…

Интересно, он взглянул бы мне в лицо перед тем, как отправить вслед за отцом и Зевсом? Или кому другому поручил, а то у царя дел много?

На обратном пути под ноги сунулись сестры Горгоны. С распластанными крыльями и стонами о тяжкой жизни на поверхности. У одной к тому же в плече засела Мусагетова стрела, и стоны получались совсем жалобными.

– Просите милости Владычицы, – отрезал я, ногой отпихивая одну из сестер с дороги. – Простит вас – приму.

Можно не сомневаться, что простит. Жене – пополнение в свиту, мне – новые подданные, Медузе – семья.

Под ногами звякнуло. Я остановился. Поднял золотую стрелу, выпавшую из воспетого многими аэдами колчана.

В моих пальцах чудесная стрела повела себя странно: золото изогнулось, смялось, будто гибкий цветочный стебель, потом завязалось узлом. Наверное, такие узлы моряки вяжут в стихии дорогого братца Посейдона: враз не распутаешь, если только мечом разрубишь…

Во дворец я вернулся с твердым намерением карать.

* * *

Сплетник Гермес доносил: обитатели поверхности и Олимпа иногда позволяли себе утешать жителей моего мира.

– Вот бурь у вас нет, – говорили они.

– А нам-то зачем? – хмыкал Гипнос, или кто-нибудь из его сыновей, или какое-нибудь чудовище, выбравшееся наверх попить кровушки. – У нас Владыка…

И точно, к приступам моего дурного настроения относились как к стихийным бедствиям.

Старались не показываться. Молчали. Молились. Правда, неясно, кому.

Если возникали неотложные дела – возводили очи к своду и входили, глубоко изгибаясь в позвоночнике, заранее запасшись у Гекаты колдовскими мазями и целебными притираниями.

Мужскую часть дворца, и без того не шумную, в следующие несколько дней оглашали в основном крики, и эхом отзывалась Геката, осторожно проведывая жену в ее комнатах:

– Что, бесится еще?

И хмыкала с пониманием, и исчезала бесшумно и осторожно, опасаясь – Ананка упаси – показаться Аиду Мрачному на глаза.

Тени во время судейства под моим взглядом вообще начинали проситься на Поля Мук, только чтобы скорее.

Не знаю доносили ли об этом Зевсу. Может, Гермес шепнул – порадовать державного отца, который в последние месяцы с нежностью относился к моему дурному настроению. Так или иначе, а Зевс, потерев натруженные молниями ладони, решил подкинуть мне дополнительную причину для гнева.

– Сизиф, – бесстрастно промолвил Убийца, возникая возле моего престола.

Золотой подлокотник пошел трещинами – я слишком сильно его сжал.

– Что?

– Он отправляет меня за Сизифом. Жди Гермеса.

Значит, вестник явится с известием о том, что хитрец, которого я отпустил на три дня, и через год домой не собирается. А Владыка-то это проморгал – зато его брат, Зевс Эгидодержавный, ничего не забывает.

И отправляет за жизнью Сизифа моего посланца.

Тени привычно убрались из зала – в последнее время они проделывали это, стоило мне хотя бы брови нахмурить.

Но гнев – беспричинный, бурлящий внутри – начал утихать. Шипел, заливаемый волнами безжалостного рассудка, более холодными, чем воды Стикса – мне нужно заканчивать игру…

Будем играть в бессилие!

– Кара?

– Он назначит ее сам.

Еще один плевок с Олимпа: не распорядится, не попросит, а назначит, а брат-палач – выполняй…

Послушный брат выполнит, конечно, несмотря на весь его скверный характер – кто ж с Громовержцем спорить будет! – и Зевс наконец успокоится, и моему миру быть…

Главное чтобы Гермес в вящем опасении за целостность своей шкуры не запоздал, передавая мне приказ верховного бога.

«Мне идти за ним?»

Зевс, конечно, обронит небрежно за очередным пиром: «Тогда я послал за хитрецом Таната и тот повторно исторг его душу» – а все будут ахать…

Но Громовержцу не видать скрытого торжества в глазах Таната, отправленного за своим тюремщиком – когда бог смерти действительно получил разрешение.

«Можешь не стесняться».

* **

Сизиф был бледнее тени, и даже Керы не хотели после узнать: как именно Танат явился к царю Эфиры и как превратил дважды жильца на этом свете – в дважды покойника. Керы косились с опаской – на дикие глаза Сизифа.