Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий - Страница 42

Разоблачился. Водрузил обратно портупею на гимнастёрку. И сел на предложенное место.

Комиссар из сейфа вынул редкую по нынешним временам бутылку водки ''Столичная'', разлил по четырем стаканам. Сказал, глядя прямо мне в глаза.

— Снимай орден.

— Зачем?

— Обмывать будем. Как Коган придет, так и начнём.

Свинтил я орден Ленина и булькнул в подставленный стакан.

— И звезду туда же, — подсказал появившийся Коган, запирая за собой дверь.

Пришлось свинчивать и звезду. Винчу и приговариваю:

— Так ленточка же на колодке намокнет.

— Как намокнет, так и высохнет, — поучает меня комиссар. — Ничего ей с водки не станет. Тем более с такой хорошей. Спирт для ''Столичной'' из зерна гонят, потому сейчас ее мало выпускают. А вот ''Московскую'' из гнилой картошки, потому ее и много. Хотя и цена коммерческая такая, что каждый день не набегаешься. На фронте сто грамм и только в день боя. У вас вот летунов еще столько же за каждый сбитый самолет положено. Так что свою положенную порцайку за таран с полка стребуй.

Черный хлеб и сало, порезанные замполитруком, уже заняли свои места на столе. И еще блюдце Коган подставил с солеными огурцами, крепкими и хрустящими. Головка чеснока. Вот и вся закусь.

— Закусывать, товарищ капитан, не забывайте. Остатки довоенной роскоши, — хвалится замполитрука.

— Ну, за то, чтобы не последняя у тебя звезда была, — поднимает Коган стакан единственной рукой.

Пью, не отрываясь до тех пор, пока по губам больно не ударяет Ленин. Тот вроде как против бражничества коммунистов был. Как вычитал я из старых газет, водку снова стал продавать его сменщик на посту Предсовнаркома — Рыков. Вынимаю губами орден. Потом допиваю водку из стакана и также губами вынимаю Золотую звезду.

Занюхал рукавом.

— Сразу видно — герой, — ухмыляется комиссар. — Мануфактуркой закусывает.

Привинчиваю награды снова на их законные места. И только потом хрумкаю огурчиком попеременно с салом.

Хороша водка. Пьешь ее — не чувствуешь ничего, а упала в желудок — так жаром разорвалась.

— Теперь ''Красную звезду'' снимай, мы ее тоже не обмывали, — улыбается Коган во весь зубастый рот.

Лезу сам в командирскую сумку за бутылкой без этикетки, горлышко залито красным сургучом. Купил по дороге в коммерческом магазине на Разгуляе. Самая дешевая была в магазине эта бутылка, но все равно жутко дорого. Там я еще пачку чая приобрел грузинского, для дома.

Поставил ее на стол и стал отвинчивать орден.

Смирнов, предварительно отбив ножом сургуч, снова разлил. Наверное, как старший в нашей компании. Разливал и приговаривал.

— Все как положено, сначала водку двойной очистки пьём, а потом ''сучок''.

Процедура повторилась, только на этот раз получил я по губе острым лучом ордена. Чуть ли не до крови.

Все правильно: не свои ордена обмываю, вот и получаю ими по морде.

И такой голод вдруг прорезался, что я в одно рыло почти все бутерброды умял.

— Ничего, — махнул рукой замполитрука. — Я еще подрежу. На здоровье.

— Теперь хвались пистолетом и рассказывай, как прошла твоя встреча с Мехлисом, — настаивал Смирнов.

Как прошла… Обыденно.

Позвонил.

Договорились о времени визита.

Не обманул. Выслал за мной аж целый лимузин ЗиС-101.

Мехлис принял меня в своем кабинете в большом 8-этажном здании с башней в Антипьевым переулке за Арбатом.

От Бюро пропусков проводили меня по лестнице в большую приемную и там усадили на стул — ждать. Шинель и шапку на вешалку пристроил. Вот что неудобно в военной форме — так это постоянно перекидывание портупеи с верхней одежды на гимнастёрку и обратно.

В скором времени вышли из кабинета главного политрука человек пятнадцать политработников в высоких чинах (никого ниже одного ромба) и адъютант пригласил меня заходить.

Кабинет Мехлиса был просторным, но скромным. Мебель вся простая и функциональная. Единственная роскошь — большая картина кисти хорошего художника в простенке между окон. Сталин и Ворошилов гуляют по набережной Москвы-реки. И то рама не музейной золоченой лепнины, а просто полированного дерева.

Хозяин кабинета радушно встретил меня у длинного стола заседаний, крепко пожал руку, усадил за тот же стол через угол.

— Рассказывайте, Ариэль Львович, — ошарашил меня первым вопросом армейский комиссар 1-го ранга.

— Что рассказывать? — решил я уточнить.

— А все рассказывайте. В подробностях. Вкратце мне уже доложили.

Что мне особо рассказывать? Всего полмесяца прошло, как я воскрес.

Рассказываю, а сам комиссара разглядываю. Вчера в Кремле Лев Захарович был несколько лохмат, а сегодня у него свежая стрижка хоть и короткая, но не скрывает природной курчавости. В зачесанном назад жгучем черном волосе седина пробивается робко. Лоб высокий. Выбрит тщательно. Глаза чуть навыкате, взгляд карих глаз внимательный. Губы плотно сжаты. Уши слегка оттопырены. Руки спокойно лежат на столе. Видны красные звезды на рукавах, с вышитыми на них золотой мишурой серпом и молотом. Гимнастерка шевиотовая, не очень хорошо сшитая (теперь я в этом разбираюсь), петлицы малиновые с черным кантом. На петлицах по четыре ромба с золотой вышитой звездочкой. На груди два ордена Ленина, орден Красного знамени, орден Красной звезды и медаль ''ХХ лет РККА''. Еще красный флажок депутата Верховного Совета СССР на клапане левого кармана гимнастёрки.

Слушал он меня внимательно, не перебивая и не задавая наводящих вопросов.

Когда я закончил рассказывать, Мехлис заметил.

— Что же ты своё геройство в госпитале так скромно осветил. Мне доложили, что ты на костылях и с ногой в гипсе с двумя здоровенными сержантами НКГБ справился. И даже их разоружил.

Пришлось подробно рассказывать, как я со своей потерей памяти принял украинский язык за иностранный и вступил в борьбу с ''вражескими диверсантами'' и накостылял им.

— К тому же, как я считал, товарищ комиссар первого ранга, советский человек не может быть махровым антисемитом.

— Ты чувствуешь себя евреем?

— Нет. Я не знаю, что это такое. Если раньше и знал, то теперь не помню.

— А кем ты себя чувствуешь?

— Коммунистом. Я в последнее время много читал, начиная с ''Краткого курса''. Мне эта линия нравится.

— А вот это правильно! — вскинулся Мехлис. — Все национальные различия при коммунизме отживут себя. Правильный ты человек, Ариэль Львович. Как ты видишь своё будущее?

— На фронте, товарищ армейский комиссар первого ранга. Только на фронте я себя вижу. Но боюсь, мне медкомиссия летать запретит, и поставят меня в тылу на пост какого-нибудь ''свадебного генерала''. А мне уже в госпитале безделье обрыло.

— Давай так, — Мехлис припечатал ладонью по столешнице. — Иди пока, как положено по инстанциям. Если действительно на фронт не пустят, то приходи сразу сюда — в Политуправление. Каждый военнослужащий имеет право обратиться к комиссару любого ранга вне служебной субординации по любому вопросу. Но сначала пройди по команде. Дисциплину нарушать не следует.

Зашел адъютант с подносом. Крепкий чай в железнодорожных подстаканниках. Колотый сахар. Горчичные сушки. Расставил на столе.

— Щербаков в приёмной, — сообщил.

— Давай его сюда, — поманил ладонью Мехлис.

Вошел невысокий толстый человек в круглых очках велосипедом. Одетый в полувоенную ''сталинку'' защитного цвета. В сапогах. Никаких наград он не носил. В руках он держал странную угловатую кобуру толстой формованной кожи. Коричневого цвета, оттенка как мое американское пальто.

— Знакомьтесь, — представил нас Мехлис. — Капитан Фрейдсон Ариэль Львович, как видишь — герой. Настоящий коммунист. Наша смена. Нам о нём полковой комиссар Смирнов рассказывал. Щербаков Александр Сергеевич, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Московского горкома, начальник Совинформбюро и фактический мой заместитель, пока я на фронте. Если меня не будет в Москве, то со своими бедами, Ариэль Львович, ты обратишься к нему. Он в курсе. Давай, — протянул он руку Щербакову.