Спасти Советский Союз (СИ) - Баксаляр Илья Николаевич - Страница 20

– Ты не понял меня. Любую реформу может провести, только когда народ не будет сомневаться в ее необходимости. Я создавал новое общество, где нет оппозиции, нет врагов, нет предателей, где все трудятся ради одной цели – построения социализма, а потом и коммунизма. А все, кто с этим не согласен, обществу не нужны. Это был залог успеха. Да, я насадил страх, но он был оправдан. Люди стали работать добросовестно, а кто не хотел работать и строить социализм, ехали в лагеря, где их быстро учили трудолюбию. Меня можно обвинять в чем угодно, но темпы индустриализации были такие, каких не было за всю историю. Меня многие критикуют, но я делал все, чтобы ты стал могучим и сильным. Да и войну мы выиграли только за счет индустриализации. Не было бы промышленности, не было бы великих побед.

– Товарищ Сталин, а почему же я тогда умер?

Вождь продолжал ходить из стороны в сторону, теребя трубку в руках.

– Можно сказать, что это был заговор врагов. Но если честно, причина не в этом. На страхе долго не продержишься, нужны были реформы. Я бы не смог их провести, ломать собственное детище у меня бы не поднялась рука. Но создал базу для счастливой жизни, оставил после себя дисциплину, но, к сожалению, и огромный бюрократический аппарат, который зачастую не отвечал интересам трудящихся. В этом, скорее всего, была моя ошибка.

– А кто мог бы провести реформы, которые бы меня спасли?

Сталин задумался. Он долго перебирал, что-то в памяти.

– Наверное, никто. Хотя постой. Был у меня один молодой нарком. Талантище. Скромный, без всяких амбиций, трудолюбивый, к людям относился с пониманием,. Светлая голова . Я его за глаза обычно называл счетовод: мыслил как метеор, спросишь, сколько будет три тысячи семьсот сорок два умножить на пять тысяч триста восемьдесят два. и через секунду он дает ответ: двадцать миллионов сто тридцать девять тысяч четыреста сорок четыре. Я проверял много раз, никогда не ошибался. Уникальный человек. Не знаю, как сложилась его судьба. Похоронен здесь, но почему-то его дух не любит здесь бывать. Он и при жизни все время старался держаться в стороне, а сейчас, скорее всего, в своем родном Ленинграде.

Сталин присел на лавочку и углубился в мысли. Я стоял рядом, боясь шелохнуться. Какая-то боль сидела в душе вождя. Она давила его и страшно тяготила.

– Ты знаешь, многие мне завидуют, думают, какая у меня мощная власть. Но жизнь была для меня мукой. Несчастливое детство, грубость и в то же время опека матери, ее недовольство тем, что я не стал священником. У меня никогда не было друзей, потому что никому не доверял. Я все время был недоволен собой, был замкнут и жил в себе. Когда познакомился с руководством партии, они приняли меня холодно. Такое отношение напомнило мне детство и пробудило не лучшие воспоминания. Страх быть никем. Мне приходилось терпеть унижение, оставаясь в стороне, долгое время всерьез молодого человека никто не воспринимал. Меня душила дикая обида. Проглотив досаду – одну, другую, третью, я терпеливо ждал своего часа. Обида все нарастала и нарастала, порождая озлобленность, которую нужно было все время гасить. И Троцкий! Нет, он мне ничего плохого не говорил, но всем своим видом давал понять, что я никто, просто серость. Моя душа это чувствовала, потому что за ним были реальные дела, победы, достижения, слава и искреннее уважение людей. Я помню глаза солдат, которые шли в бой, после выступления Троцкого. И отлично помню, с каким презрением они смотрели на меня. Такое трудно забыть. Это подорвало во мне веру в себя. Но я набрался силы. И опять терпение, терпение, и еще раз терпение. Это невыносимая мука, когда хочется сорваться, высказать все, что думаешь, поставить всех на место. Но ты понимаешь, что еще не время, и опять приходиться терпеть. А душа переполняется обидой, она не дает спокойно жить, вызывая отвратительное чувство к самому себе – почему же ты не дал ему сдачи, не поставил его на место? Как гадко чувствовать себя слабым и беспомощным. Обиды и отвращение к себе вызывают страшный гнев, и он все время ищет выход. Но его нельзя показывать, и вся эта боль остается в тебе. Ты сжимаешь себя в кулак и терпишь, потому что любая ошибка будет тебе дорого стоить. Но вот гнев больше сдержать невозможно, а ты все равно говоришь себе: Коба, еще рано. Что творилось в это время внутри, мало кто может понять. Такой мучительной душевной пытки не пожелал бы никому. Гнев перерастает в злобу, и вот, наконец, ты можешь позволить себе выплеснуть его. Но еще рано раскрывать свои истинные желания, и приходится их маскировать, а душа хочет выплеснуть все негативное, что накопилось в ней за долгие годы, но опять приходится себя сдерживать. Гнев растет и рвется, ища свои жертвы. Ты не представляешь, как трудно жить, когда тобой управляют злоба и ярость. Они не дают покоя, каждую минуту напоминая про твою слабость, это мучительная пытка, когда раны в душе растравляются дикой неудовлетворенностью собой. Боль ищет виновного и находит цель и вся агрессия устремляется к жертве. Она вырывается наружу с карающим мечом в руках, готовым рубить все на своем пути. Тебе хочется кричать, бить и бить – и смотреть в глаза тем, кто так тебя унижал долгие годы. Но опять терпение и снова боль от того, что ты не можешь собственноручно нанести удар своему обидчику. Это злоба рвется наружу, и ты не управляешь собой, обиды требуют крови. Ей все мало, хотя часто хотелось сказать: хватит, остановись! Но темные страхи выползают из закоулков подсознания и подло продолжают мстить за прошлое. Это страшное чувство мести, безостановочного насилия и жестокости, которое порождает даже свое возбужденное сознание. Я находил силы останавливать себя и начинать действовать разумно, но окружение подкармливало меня новой порцией доносов и провокаций. Что мне сделали многие из репрессированных? Да ничего. Но четыре миллиона доносчиков требовали удовлетворения собственных страхов и обид. И я позволим им действовать. Эта вина лежит не на мне. Но машину террора запустил я, и остановить ее было практически невозможно. Умирал страшной смертью. Страх загнал меня в мрачный психологический тупик. Боялся собственных врачей, проверенных поваров, свою охрану, ближайшее окружение. Ночью было страшно спать. Во сне ко мне являлись мои жертвы – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, ближайшее окружение Ленина. Левушка представал предо мной с ледорубом в голове. Весь покрытый застывшей кровью, смотрел на меня стеклянными глазами, подходил ближе, доставал из своей головы топор и замахивался. Я пытался увернуться, но темные руки остальных тянулись ко мне, хватали за горло и начинали душить. Лежа в кровати задыхался и от страха начинал кричать, но грязные пальцы убиенных ленинцев сжимали мое горло еще сильнее. Чуть поодаль стоял Ленин и укоризненно смотрел в мою сторону. Я звал его на помощь, но его глаза смотрели на меня равнодушно. От боли в горле просыпался. Открывал глаза, мне казалось, в темной комнате ходят какие-то тени – это наверняка наемные убийцы. В ужасе звал на помощь. Прибегала охрана и врач. Я опять пугался. Эти чекисты пришли меня убивать. Врач делал мне успокаивающий укол, и опять становилось страшно: он хочет меня убить. Сколько эти врачи извели людей, я знаю. Лекарство начинало действовать, засыпая, ко мне опять приходили жертвы. Но это было еще не самое страшное. Я вспоминал Царицын, полки, которые неорганизованной толпой в панике покидали свои рубежи. Не мог их остановить, и тут появляется Троцкий, он повернул полки назад. Стоял у дороги видел, с каким выражением они шли в бой и как они смотрели на Троцкого. Но страшнее всего, как они оценивали меня. Всю жизнь не мог отойти от этого унижения. Да, я могучий правитель, повелевал жизнями сотен миллионов и думал, что отношусь к числу избранных, которым смерть не страшна. Но все оказалось проще, я был обычным человеком. Когда умер, много людей собралось у моего тела. Им было страшно остаться без меня. С небес видел, как горюет народ, но думали они не обо мне. А только о себе. Что теперь будет с ними?