Изнанка судьбы - Лис Алина - Страница 69

Но для этого придется вспомнить, что слабость тоже может быть силой.

Она подошла к зеркалу и неодобрительно уставилась на очень худую всклокоченную и неухоженную женщину с безумным взглядом.

Хорошо хоть синяки и засосы почти сошли.

И все же так никуда не годится. Тело — ее оружие, а за оружием надо ухаживать.

Она снова подавила желание разнести полкомнаты при мысли о том, что случилось здесь. Обжигающе-яркая злость в равной мере на фон Вайгера и на себя.

Как глупо, невероятно глупо она повела себя в первый день! Пусть Отто — жалкое ничтожество, живущее в иллюзиях. Говорить ему это в лицо, находясь пленницей в поместье фон Вайгера, было верхом самонадеянной глупости.

Юнона требовательно дернула шнур колокольчика, призывая слуг — пусть готовят ванную.

— Я случайно разбила окно. Пусть уберут осколки.

Если прислуга и не поверила в «случайно», вида не показала. Когда Юнона покинула ванную — распаренная, отскоблившая себя мочалкой до почти малинового цвета, — пол был выметен, а само окошко завешено плотной тканью.

Во всех ее действиях, и в особенности в том, с какой неожиданной яростью она царапала и терла кожу мочалкой — почти до крови, — было что-то нездоровое, лихорадочное. Но лучше так, чем снова превратиться в беспомощную амебу.

Как мало нужно, чтобы потерять надежду, достоинство и даже саму себя. Прав был Мартин — магия развращает.

Не будь она так растерянна и испугана утратой силы, сумей сохранить трезвость ума, сумела бы и не допустить насилия.

— Ты собираешься держать меня взаперти, чтобы добиться моей любви? — спросила она дрожащим от ярости голосом, когда Отто пришел к ней во второй день плена.

Пальцы фон Вайгера скользили по ее шее, ключицам, а в глазах его плавилось безумие:

— Я знаю, ты любишь меня. Просто забыла. Я заставлю тебя вспомнить.

Когда-то этот рычащий, полный страсти голос заставлял ее сладко жмуриться. Ей нравилось, что он такой огромный — настоящий зверь, похожий на вставшего на задние лапы медведя на гербе фон Вайгеров. Юнона предпочитала больших, мощных мужчин. Необузданных в страсти и вспышках гнева, опасных. Они дарили ей иллюзию слабости. Вдвойне приятную оттого, что та была лишь иллюзией.

— Я не люблю тебя, Отто. Но то, что ты делаешь сейчас, заставляет меня ненавидеть.

Он не услышал, целуя ей руки, и Юнона ударила, целя растопыренными пальцами в глаза.

Пожалуй, это было неосмотрительно. Хотя, если бы получилось…

Не получилось, и он ухватил ее за запястья, оставляя на теле лиловые синяки.

Тогда она сглупила. Не имея возможности навредить действием, попыталась уколоть словами. Осыпала его насмешками, облила презрением, прошлась по всем болевым точкам, какие помнила. Назвала никчемным и жалким, сравнила с другими мужчинами, вспомнила грязную сплетню о его гулящей матушке.

Глупо. Очень, очень глупо будить зверя. Она же знала, помнила, каковы фамильные приступы бешенства фон Вайгеров…

Но в прошлый раз она сумела защитить себя магией. В этот раз защищаться было нечем.

Она опомнилась, лишь оказавшись на животе, с вывернутыми за спину руками. Начала всхлипывать и умолять его остановиться, но было поздно.

Надо было расслабиться. Возможно, даже подыграть ему — Отто умел доставить наслаждение женщине, она сама его обучала. Но разум оставил ее, уступив место беспомощной ярости и страху. Юнона вырывалась и кричала, захлебываясь в ненависти, чем еще больше распаляла своего мучителя.

После его ухода началась истерика.

Приход лекаря она встретила, лежа сломанной куклой в постели, в глубине души презирая себя за бессилие. Равнодушно переждала, пока ее мыли и накладывали мази. Пожалуй, еще одна ошибка. Стоило попробовать найти подход к врачу или его помощнице. Союзники среди слуг были совсем не лишними, но в тот миг ей было слишком гадко от мысли, что эти люди стали пусть косвенными, но свидетелями ее унижения.

Несколько дней прошли в тоскливом безмолвии. Ее словно разделили на две Юноны, и одна — умная и трезвая — требовала встать, начать действовать, составить план. А вторая могла только лить слезы и смотреть равнодушно на стальную решетку.

Она не могла теперь точно вспомнить, как долго длилась депрессия. Все слилось в муторном однообразии. Серость. Решетка за окном. Приходы врача или слуг. Ее купали, переодевали, расчесывали волосы.

И вот сегодня пришел Отто. Робко постучал и вошел, так и не дождавшись разрешения. Добрел до ее кровати, упал на колени и разрыдался: «Любовь моя, что же я наделал!»

Раскаяние было искренним — всему, что делал, Отто отдавался искренне и безудержно. Она брезгливо молчала, пока он валялся в ногах, вымаливая прощение. Сознание словно накрывал прозрачный купол из того же марунского стекла, надежно отделяя от мира. Руки, сжимавшие ее маленькие ступни, и губы, касавшиеся пальчиков, казались Юноне склизкими холодными лягушками. Она терпела и ждала, когда лягушки ускачут.

Вынырнула из этого состояния она резко и сразу после его ухода, обнаружив себя над разбитым оконным стеклом, сжимающей побелевшими пальцами осколок. Словно та ее часть, которая все это время требовала встать и начать действовать, наконец-то пробудилась, чтобы суметь остановить в шаге от непоправимого.

Всего мгновение понадобилось, чтобы перейти от мыслей о самоубийстве к мечте о побеге. И не более часа со шпильками над замком, чтобы понять: побега недостаточно. Ей нужна месть, а не свобода.

Покрасневшая от горячей воды и мочалки кожа медленно возвращалась к изначальному бледному оттенку. Худенькая девочка-горничная с испуганным взглядом пискнула: «Что наденет фрау?» — и распахнула двери гардеробной.

Юнона усмехнулась: Отто и это продумал? Ей же лучше.

Она выбрала платье из синего бархата — приталенное, с непышной юбкой. Ей всегда шел такой крой. Кроме того, Отто любил синий цвет.

В голове звенели чеканные строфы из классической альбской поэмы о царице Виктории, которая жестоко и изобретательно отомстила своим насильникам. Юнона позволила горничной одеть себя, расправила руками несуществующую складку на подоле. Улыбнулась зеркалу — зло и безумно — и приказала:

— Передайте Отто, что я хочу с ним поговорить.

Убить надо того, кто действительно заслуживает смерти.

Но сперва пусть вернет то, что украл.

Элвин

У гостевых покоев на третьем этаже я остановился, вслушиваясь в происходящее за дверью. Франческа была внутри. И даже что-то напевала.

У нее был несильный, но приятный голос. В самый раз для светских музыкальных вечеров. Я любил слушать, как она поет, поглаживая струны арфы или опуская пальцы на черно-белые клавиши клавикорда. Созданный мастером-фэйри специально для сеньориты инструмент звучал божественно — нежный почти скрипичный дискант, глубокие и звучные басы.

Сейчас клавикорд пылился в гостиной под чехлом. Его не снимали уже несколько месяцев. И вряд ли скоро в башне раздастся мягкое звучание его струн.

Проклятье! Всякий раз, когда я возвращался домой, у меня было ощущение, что под ногами хрустят осколки прежней жизни.

Поначалу я надеялся завоевать Франческу снова, избежав прежних ошибок. Но в нее как будто демон вселился, честное слово. Презрение, отвращение, скандалы, провокации и совершенно детские выходки, которыми она выстреливала в меня, не выдержал бы и святой. Разумная взрослая женщина разом превратилась в бунтующего ребенка.

И главное: я ни гриска не понимал, чего именно она добивается. Я ведь не препятствовал ей ни в каких желаниях, кроме самых самоубийственных!

В некотором роде работа по охране сиятельной задницы лорда-бури стала спасением. Я уходил в нее, как иные уходят в алкогольное забвение. Сливал накопившуюся злость и бессилие, поливая ядом Стормура и его припевал, но это не приносило желанного облегчения. Только горькое злорадство.

Я дважды нарвался на дуэль, и лишь прямой категорический запрет княгини избавил меня от необходимости демонстрировать всему Северному двору свою слабость.