Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 16

Обоз растянулся по дороге версты на две.

Среди обозных повозок в полуколяске сидел Алексеев, кутаясь в дубленый тулуп, наброшенный поверх бекеши. Вслед за полуколяской в линейке ехала энергичная и деятельная мадам Щетинина с личным врачом Алексеева. В простой казачьей арбе трясся князь Львов, депутат Государственной думы.

«Итак, поход начался, — размышлял Ивлев. — Два бывших Верховных главнокомандующих и один командующий фронтом, крупные общественные деятели, журналисты — сыновья издателя «Нового времени», прославленные русские генералы, профессора и студенты Донского политехнического института, опытные боевые офицеры… Но увенчается ли он успехом? Найдет ли место в истории или бесславно канет в Лету?»

В белой дали заснеженной степи показался большой табун диких лошадей, и Долинский сказал:

— Вот прихватить бы это богатство с собой!

Тотчас же несколько юнкеров, приняв желание корниловского адъютанта за приказ, хлестнули нагайками своих коней, пригнулись и поскакали в степь к мирно пасущемуся табуну.

— Пущай поймают ветра в поле, — весело ухмыльнулся в сивые усы пожилой донской казак, отлично знавший повадки и прыть диких степных скакунов.

В самом деле, стоило юнкерам лишь приблизиться к ним, как весь табун молниеносно метнулся в сторону, только его и видели…

Первый день похода авангард вел Богаевский.

Деникин, кашляя от простуды, ехал в коляске бородатого генерала Эльснера. За ним следовала подвода с Федором Баткиным. Боясь, чтобы монархически настроенные офицеры не пристрелили «севастопольского Керенского», пропагандировавшего эсеровские идеи, Корнилов и здесь дал ему в охрану своих текинцев.

Каждый новый день Корнилов начинал с осмотра обоза. Сидя на статном, могучем буланом коне, он зорким взглядом буквально прощупывал каждую телегу и все лишнее приказывал без жалости выбрасывать. И главное, не давал ни одному молодому укрываться в обозе. Каждого гнал в строй. Это у него называлось «чистить обоз».

За Корниловым, объезжающим войска, всегда следовал в полном составе весь его личный конвой под командованием ротмистра Арона. Конвой с трехцветным флагом, развевающимся на высоком древке, был чрезвычайно живописен. Ближе всего к Корнилову скакали шесть джигитов-туркменов в высоких косматых папахах, цветных халатах и с кривыми ятаганами. За ними следовали пятеро лихих кавказцев в бурках и черных шапках. Замыкал конвой киргиз в волчьей высокой папахе, рядом с ним держался широкоплечий, коренастый вестовой командующего — усатый и румяный Фока Дронов. И наконец — адъютанты, ординарцы и группа штабных офицеров во главе с начальником штаба генералом Романовским.

Верстах в десяти от станицы Хомутовской Корнилов послал Ивлева с короткой запиской к Богаевскому.

Богаевский шел пешком. Отдавая ему записку, Ивлев спрыгнул с коня. Вдруг рядом раздался сильный конский топот и девичий смех. Обочь дороги, вдоль пешей колонны бойцов, галопом на рыжем поджаром коне скакала юная сестра милосердия, а за ней рысил на коротконогой лошаденке пехотный офицер с армянской физиономией. Ловко сидя в высоком казачьем седле, девушка обернулась к кавалеру, отставшему от нее, и, что-то весело крича, помахала ему черной косынкой.

— Это еще что за скачки? — Богаевский преградил дорогу пехотному офицеру.

Тот немедленно спрыгнул на землю, вытянулся в струнку перед разгневанным генералом.

— Как не стыдно! — начал распекать его Богаевский. — Офицеры и полковники, даже раненые и больные, идут в пешем строю. А вы на коне и скачете за девчонкой на виду у всех. Такая скачка более чем неуместна!

— Простите, ваше превосходительство, простите! — сконфуженно лепетал офицер, жалко мигая глазами-маслинами.

А юная амазонка как ни в чем не бывало, весело улыбаясь, подъехала к Богаевскому и живо, с подкупающе милой непринужденностью представилась:

— Я — Вавочка Гаврилова! Мой папа — ваш товарищ по полку. Не сердитесь на нас, ваше превосходительство: мне нужно было лошадь проездить.

Видя в смугловатом личике и серых глазах девушки детское простодушие, Богаевский вдруг сам заулыбался и махнул рукой:

— Ладно. Можете скакать дальше.

Но Вавочка уже соскочила с лошади и отдала поводья в руки полковника с перебинтованной головой:

— Возьмите моего коня. А мне, — она обратилась к генералу, — ваше превосходительство, разрешите идти пешком в вашей колонне.

И пошла рядом с Богаевским, с трудом вытаскивая из грязи большие солдатские сапоги, свободно болтавшиеся на ее маленьких ногах в черных чулках.

«Боже, — с тоской подумал Ивлев, — каких детей тащим за собой в неизвестность. Ведь эта Вавочка ровесница Инне…»

Мог ли он знать, что в это самое время его сестра Инна пригласила свою подругу Глашу Первоцвет посмотреть его работы?..

Несмотря на то что мастерская художника была обширна, для всех работ места не хватало. Многие картины, этюды, наброски лежали высокой грудой на полу или стояли у стены.

Впрочем, Инна почти все вещи рассортировала по темам: кубанские пейзажи, типы кубанских казаков, портреты писателей и поэтов, эскизы к большому полотну «Бурсаковские скачки». И теперь она не без гордости оглядывала мастерскую:

— Жаль, что и гостиную не превратила в выставочную залу!

— А я жалею: почему лишь одна могу смотреть все это богатство? — сказала Глаша.

— А тот один, кто умеет ценить, иной раз стоит целой толпы, — бросила Инна.

Глаша, как бы прицеливаясь, с чего начать осмотр, вышла на середину комнаты.

— Алеша работал одержимо, — объясняла Инна. — Теперь порой даже не верится, что все эти работы его кисти и карандаша.

— Но еще Микеланджело утверждал, что живопись ревнива и требует, чтобы человек принадлежал ей всецело, — заметила Глаша, подходя то к одному, то к другому пейзажу. И, видя, что на многих холстах изображены виды кубанской степи, неоглядные поля пшеницы, тихие реки в зарослях густого высокого камыша, хутора, казачьи курени, сказала: — Твой брат, по-видимому, готовился всерьез стать певцом родного края?..

— А что легче — искусство поэта или искусство живописца? — внезапно задала вопрос Инна и тут же сама себе ответила — То, что поэт может в один присест выразить, к примеру, четырехстишьем, художник зачастую лишь с величайшими затратами сил набрасывает в течение недели, месяца, а иногда и многих лет…

— Зато сколько радости доставляет победа, когда что-то удается!

— Алексей очень любил наш Екатеринодар. Посмотри, как он написал уголок Екатерининского сквера. Или эту аллею Ростовского бульвара. Видишь, в конце ее — памятник-обелиск в честь двухсотлетия Кубанского казачьего войска. Тут же, в перспективе, Красная улица. А вот она в сумерках. Правда, хороша?

— А то, кажется, ваша Штабная?

— Ну конечно! Вот же спуск к Кубани и монастырское подворье.

Глаша любила живопись. Но так же, как и ее отец, профессиональный революционер-большевик, была убеждена, что только те полотна значительны, которые объясняют жизнь во всей полноте, подчеркивают самое характерное, самое существенное в чертах того или другого времени. И сейчас в каждом творении Ивлева прежде всего искала она мысль, большую идею. По ее мнению, те произведения живописи нужны людям, которые выражают суровый приговор врагам жизни, звучат призывно, указывают на прекрасные подвиги…

Все это было известно Инне, и поэтому, показывая работы брата и страстно желая, чтобы они пришлись подруге по душе, она говорила ей:

— Алексей преимущественно пейзажист и портретист. Прямой «тенденциозности» в его вещах не сыщешь. Ты обрати внимание на другое: как широка и раздольна в его изображении Кубань!..

— А эта высокая круча над Кубанью, кажется, этюд к картине «Бурсаковские скачки»? — спросила Глаша, рассматривая полотно, где на фоне предвечернего ярко-оранжевого небосклона и разлохмаченных зловеще багровых туч летит с высокого крутояра в реку поджарая фигура казачьего атамана Бурсака, пригнувшегося к шее вороного коня. — На месте Алексея я не стала бы писать «Бурсаковские скачки».