Закат в крови
(Роман) - Степанов Георгий Владимирович - Страница 23

Родные кубанские степи! Целую вечность был он в разлуке с ними! Но всюду — на границах Польши, Галиции, на всех фронтах, потом в Могилеве, Новочеркасске и Ростове — с тоскою думал о них. А они сейчас будто чужие, даже враждебные, шагай по ним и не забывай, что из-за каждого куста или пригорка могут выскочить люди с винтовками.

Да, родная степь стала подобна минированному полю…

А давно ли было время, когда по ней можно было идти с песнями и в каждом курене найти привет, приют и радушие. Все изменилось. И уже не верится, что было время, когда поэт Александр Блок и писатель Леонид Андреев, чьи портреты он писал, принимали его у себя. Какие интересные разговоры велись о литературе, живописи!.. Все это теперь как будто превратилось в далекий сон. А может быть, и в самом деле ничего не было?

И нет на свете ни Петрограда, ни большой дачи Леонида Андреева на Черной Речке, в Финляндии, ни самого писателя, ни Александра Блока, есть лишь товарные вагоны, набитые солдатней, да за воротом гимнастерки ядреные вши, от которых неизвестно когда избавишься? Бог знает, какие мытарства предстоят впереди?

По тому, как тусклы были рельсы, как тронула их ржавчина, видно было, что здесь уже давно не ходили поезда. Гражданская война оборвала жизнь дороги. А какие комфортабельные экспрессы «Москва — Новороссийск» некогда проносились по этим рельсам! Составляли их из блестящих синих, желтых, зеленых классных вагонов. На площадке первого вагона, как правило, красовался франтоватый обер-кондуктор в белом парусиновом сюртуке с серебряными галунами, в молодцевато сидящей шапочке.

Сколько счастливых людей мчалось в экспрессе! От встречного ветерка трепыхалась, извивалась, шелестела шелком оранжевая шторка в окне. Диван, обтянутый крепким полосатым полотном, слегка пружинил. И хорошо было, держа на коленях дорожный альбом, касаться плечом женского плеча, коричневого от загара, еще пахнущего южным солнцем и соленой морской водой.

Что теперь делают лукавые, задорные дамы, в легких, беспечных разговорах с которыми неприметно проходило время в дороге? Куда разметали их события? Вспоминают ли они курорты Черноморского побережья с жаркими пляжами, кипарисами, белыми зонтиками и молодого художника-попутчика? Или они тоже вышиблены из родных гнезд и жалкими птахами мечутся в дыму пожарища?

Как тогда была оживлена дорога! Теперь она мертва.

Даже обходчики не осматривают ее: зачем, когда нет никаких поездов?!

На рассвете месяц побледнел и как-то быстро растаял в синеве западного небосклона. Орион со своими звездами стал больше и ярче. Заметно холодало и яснело. Очищаясь от облаков, небо зеленело, расширялось.

Верстах в пяти от Медведовской Ивлев зашел в сторожку обходчика напиться. Чернобородый, широкоплечий, красный после сна сторож подал жестяную кружку с водой. Ивлев кинул ему папиросу, другую сунул себе в мокрые губы.

— Кто у вас там, на станции, кадеты или наши?

— Какие наши? — Сторож махнул рукой. — Все ще кадеты…

«Кадеты!» — мгновенно воспрянул духом Ивлев, прикуривая от зажигалки, поднесенной сторожем.

— А как медведовские казаки настроены?

— Нияк! Порешили держать нейтралитет… Ни за большевиков, ни за юнкеров…

— Что ж они так?

— Кажуть, шо навоевались вдосталь. Многие твердят: «Наша хата с краю, мы ничего не знаем». Тильки иногородние, которые победнее, навродь меня пролетарии, те с большим нетерпением поджидают большевиков. Уж беспременно счеты сведут с некоторыми куркулями. Мабуть, вже кому-то снятся кислицы.

Сторож глубоко затянулся и закашлялся.

— Непривычен курить легкий табак, — объяснил он, поглядев на мундштук асмоловской папиросы.

— Ладно! — Ивлев с трудом поднялся на ноги, разбитые долгой ходьбой. — Спасибо, большевик, за добрую информацию. Пошел я на станцию.

— Гляди, там юнкеря пришпилятся. Они не дюже вашего брата, флотского, прывитають.

— Ко мне не пришпилятся, — объявил Ивлев и, уже не скрывая радости, добавил: — Я их сразу в большевики произведу!

С юношеских лет Медведовская была известна Ивлеву как одна из самых больших, богатых кубанских станиц. В ней по проекту его отца на Прицепиловке (так называлась заречная часть станицы) была выстроена высокая каменная церковь. И сейчас, как только показалась стройная белая колокольня, Ивлев сдернул с головы бескозырку и приветственно помахал церкви, как чему-то родному, отцовскому, очень живо связанному с воспоминаниями о безвозвратных днях далекого детства.

Вид знакомой церквушки, как бы соединенный с обликом отца, живо воскресил в памяти мирные, благословенно безмятежные предвоенные годы, когда вся семья Ивлевых выезжала на лето в Медведовскую — пожить размеренной станичной жизнью.

Можно ли забыть жаркие летние дни, лодку «Титаник», зеркальную ширь реки Кочеты, развесистые тополя, склонившие ветви к самой воде, зелено-желтые стены густого камыша, где хорошо удилась рыба?

Или приезды гостей из Екатеринодара, катание на лодках темными вечерами! Как тогда хватали за сердце грустные украинские и русские песни, дружный и вкрадчивый звон гитар… В непроглядной тьме южного вечера не было видно ни людей, ни лодок, мерцали, причудливо передвигаясь по реке, одни лишь ярко-зеленые, красные, синие, желтые, розовые огоньки гофрированных китайских бумажных фонариков…

Женские, мужские голоса казались тоже разноцветными! Подзадориваемые бренчаньем гитар, они с каждым мгновением становились громче и возбужденней. Все это — и огни на реке, и голоса поющих — укрепляло любовь к ярким краскам, цветам, всему тому радужно-живописному, что и по сей час живет в душе и кажется сном веселых лет.

Да, было хорошо, быть может, незаслуженно и даже непростительно, и все же очень хорошо. И уже по одному этому нельзя допустить, чтобы восторжествовали безумие, разрушение, ненависть, смерть. Надо все сделать, чтобы вновь по Черноморской линии помчались сверкающие курьерские поезда, чтобы Россия избавилась от смуты и смрада, интеллигенция отрастила опаленные крылья и бережно пестовала новых Репиных и Серовых, архитекторы строили дворцы и храмы и можно было, отдаваясь грустным раздумьям, слушать, как с высокой колокольни прицепиловской церкви наплывает медленный, умиротворяющий вечерний благовест, а из распахнутых в сад окон несутся резвые и тревожные разбеги шубертовских аккордов и кукушка за рекой обещает долгие годы счастливой жизни.

Ивлев подошел к маленькой, будто в землю вросшей, молчаливой станции, носившей странное название Ведмидивка. У пустынного перрона неподвижно стоял поезд из двух открытых платформ и одного наглухо закрытого товарного вагона. На передней платформе у ручного французского пулемета, укрепленного на высокой треноге, вытянулся тоненький юнкер с короткой офицерской шашкой, и был он хрупок и легок, как нарядный мотылек, которого вот-вот вместе с его игрушечным пулеметом сильным порывом ветра снесет с платформы.

«Мальчик, совсем мальчик! — подумал Ивлев. — Неужели у екатеринодарских добровольцев нет ни орудий, ни настоящих станковых пулеметов, ни опытных офицеров? Для того чтобы здесь, в двадцати верстах от Тимашевской, переполненной солдатскими эшелонами, держать фронт, надо по меньшей мере иметь бронепоезд и не менее полка хорошо вооруженной пехоты. Как же всюду у нас тонко!..»

Завидя приближающегося матроса, юнкер взялся за рукоять пулемета-кольта.

— Ваше благородие, господин юнкер! — закричал Ивлев, поднеся руку к бескозырке. — Разрешите обратиться…

— Пожалуйста! — важно пробасил в ответ юнкер и по-мальчишески приосанился.

— Скажите, бога ради: кого я должен просить здесь, на станции, чтобы меня поскорей доставили в Екатеринодар к войсковому атаману. Я — поручик, фамилия моя — Ивлев. Маскировка под матроса вам, конечно, понятна.

— Идите, господин поручик, в комнату дежурного по станции, — сказал юнкер. — Там командир нашего отряда юнкер Олсуфьев. Расскажите ему все, и мы, наверное, домчим вас этим же поездом.