Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 34

— Каких слов?

— Обыкновенных слов. Тогда их часто можно было услышать. — Ярош криво улыбнулся. — Я мог сказать, что проклинаю шпиона и изменника Костецкого… Отмежеваться…

— А ты?

— Что я? — подскочил Ярош и охнул от резкой боли.

— Что такое?

— Проклятая нога… Спрашиваешь, что я? Если бы я сказал это, я презирал бы себя всю жизнь. Это означало бы изменить памяти брата, который вместе с Костецким воевал и погиб на его глазах. Я верил Костецкому и сейчас верю.

Ярош умолк. Молчал и Максим.

— В редакции ты не мог уже работать? — спросил он погодя. — Как ты жил?

— Жил… Несколько месяцев бродил по киевским улицам. Было время поразмыслить… Можешь мне поверить: все то, что я рассказал тебе про фронт, окружение, рану, — все это игрушки по сравнению с тем, что я пережил тогда.

— А потом?

— Что ж потом? — пожал плечами Ярош. — Из редакции меня, разумеется, уволили. Всяко бывало. То мешки таскал, то уголь грузил. Поденно. Там без анкеты. Последние два года я работал в типографии. Я и раньше упражнялся на линотипе. Пригодилось.

— Да-а, — протянул Максим. — Хлопотал о восстановлении?

— С самого начала. Но обстоятельства сложились… Сам понимаешь. А позже меня поддержали коммунисты типографии. Секретарь райкома партии дважды беседовал со мной, и я видел, что он мне верит. А говорил я ему то же, что и тогда на собрании. Я Костецкому верю. И верю в то, что ему вернут и честное имя и партбилет. Может быть, я не доживу…

— И упрямый же ты, чертяка, — хмуро улыбнулся Максим.

— Уж какой есть.

— И что же?

— Дело не успели рассмотреть. Я ушел на фронт.

— О Костецком что-нибудь слышал? Жив?

— Его жена — она и сейчас здесь — получила несколько писем.

— Тоже исключена?

— Нет, она беспартийная. Но еще в гражданскую, когда Костецкий партизанил, была связной. Потом на фронт с ним пошла сестрой медицинской. Знал бы ты, что за человек! — Горькая улыбка показалась на измученном лице Яроша. — Она думала, что я здесь… кого- нибудь знаю, что ли… Хотела бы помогать чем-нибудь… Квартира у нее очень удобная. И никаких подозрений. Жена репрессированного. Теперь это отличная вывеска.

Максим внимательно слушал.

— Говоришь, подходящая квартира? Ну что ж, все может случиться. — И спросил улыбаясь: — Ты за нее готов поручиться?

Ярошу показалось, что Максим смеется над ним.

— Готов! — с вызовом ответил он. — На этот раз уже только головой.

— Но ведь голова у человека одна.

— Знаю.

— Ну и упрям же ты, черт.

— Тебе легко шутить, — сказал Ярош, хотя чувствовал, что Максим не шутит.

Кажется, легче было бы расковырять вилкой рану. Зачем все это? И за что? Какого дьявола он распустил язык? Кто он ему, этот сегодняшний Максим Корж?

Он искоса взглянул на Максима, перехватил его сосредоточенный взгляд и снова — неизвестно почему — почувствовал, что не имеет права скрывать ничего, должен говорить все до конца. Но это его и сердило. «С какой стати мне перед ним исповедоваться? Точно и в самом деле виноват…»

— Могу я задать еще один вопрос? — сказал Максим.

— Почему же только один, — язвительно проговорил Ярош. — Допрос так допрос…

— Нет, это не допрос, Сашко. Можешь и не отвечать.

— Брось! — прервал Ярош. — Что ты хотел спросить?

— Скажи, камешек вот тут лежит?.. — Максим постучал себя по груди. — Крепко обижен?

— Обижен? На кого? — хрипло спросил Ярош, хотя сразу угадал, что имел в виду Максим.

— Ну, на партию, на…

Партия, революция… С тех пор как они вышли из мальчишеского возраста, когда так нравятся патетические речи, эти слова почти никогда не произносились. Это было слишком дорого, чтоб при любом случае говорить вслух.

Ярошу нелегко было ответить не только потому, что самый вопрос был жесток в своей откровенности, но еще и потому, что, наверно, надо было сказать те слова, которые лучше хранить в себе. «Никакого камешка в груди нет. Даже если бы вместе с партбилетом у меня отняли и свободу, — ты понимаешь, что это значит? — я остался бы таким, каким ты меня знал».

Но это он только подумал.

— Знаешь, Максим… Вот что я тебе скажу: каждому из нас случалось получить от матери подзатыльник. Иной раз незаслуженно. И хватит об этом, — сердито закончил Ярош.

— Ох и упрям же!..

Они поглядели друг на друга, и оба засмеялись. Максим положил Ярошу руку на плечо. Ярош потупился, он боялся, что самообладание изменит ему. И Максим сразу же вскочил, стал мерить комнату широкими шагами. Надо лбом его взлетал вихор.

— Надо искать, Сашко. Надо искать.

— И ты думаешь, найдем?

— Найдем! — Максим помолчал. Потом спросил: — Погоди, а как ты очутился на этой улице? — Ему вдруг стало смешно. — Это уже последний… А то и в самом деле допрос какой-то…

— Тетка моя тут живет. В соседнем переулке.

— Что ты говоришь? Родная тетка, настоящая?

— Мамина сестра, самая что ни на есть настоящая, — улыбнулся Ярош.

— А у меня нашлась сестренка, — весело сказал Максим. — Сейчас тебя познакомлю. Надя! — крикнул он. — Может, вместе пообедаем? Надежда!

Со двора весело откликнулся голос:

— Не вопи!

Максим вышел из комнаты и через минуту вернулся в сопровождении той высокой женщины, которую Ярош час назад видел во дворе.

Она пытливо посмотрела на Яроша и крепко пожала ему руку:

— Надя.

— Сестренка, обедать…

— Вы только посмотрите на него, — улыбнулась Надежда. — Стоит ему проголодаться, кричит на всю улицу.

Ярош рассмеялся. От нее веяло теплом и добротой. Надя была, должно быть, моложе Максима, но на висках у нее, в темных, гладко зачесанных волосах, поблескивали седые нити. «Как они непохожи», — подумал Ярош.

Максим перехватил его взгляд и поспешил объяснить:

— Ты Нади никогда не видел, она жила в Полтаве.

Давно уже не приходилось Ярошу сидеть с друзьями за столом в уютной комнате, есть аппетитный красный борщ, опрокинуть стопку.

Исчезла уже ставшая привычной внутренняя скованность. Возбужденный, разгорячившийся, он рассказывал о своих первых киевских днях, когда перед ним встал словно совсем незнакомый город и по-новому раскрылись люди. Как это странно, что раньше он только здоровался, но не находил времени поговорить с дворничихой Перегудихой, а в ней столько житейской мудрости. А что он знал о Федоре Куземе и его Елизавете Андреевне, которая теперь вдруг — изволите ли видеть — стала Эльзой Адольфовной? Не в честь ли самого Гитлера? Ярош рассказал и о своих встречах с Костецкой, со старым рабочим типографии, который хочет бороться в одиночку. И про Губаренко рассказал, и про шумливую тетку Настю, свою родную тетку, которая сегодня послушалась наконец его и пошла в редакцию фашистской газеты, чтоб занять прежнюю должность уборщицы. Он не знает, как все сложится дальше. Но так или иначе, для дела пригодится, что в этом волчьем логове будет свой человек.

Ярош заметил, как Максим и Надя переглянулись. Они слушали его внимательно, очень внимательно. Но вдруг ему стало горько, в их молчании было что-то непонятное для Яроша.

Он встал, бледный, вымотанный вконец.

— Спасибо.

— Вы себя, должно быть, плохо чувствуете? — заботливо спросила Надежда.

— Малость расклеился.

Ярош улыбнулся ей. «Какое хорошее лицо», — подумал он.

— Иди отдыхай, — сказал Максим. — Приходи завтра. С утра я уйду… Приходи в четыре. И принеси ту листовку, ладно?

Ярош молча кивнул головой, попрощался и ушел.

«Я все рассказал, лишь о тебе не обмолвился ни словом. Женя, ты сердишься? Пойми, я не могу, не могу произнести вслух твое имя, иначе — закричу».

С тех пор как Лида Полторак нашла и привела к себе Женю, с тех пор как узнала обо всем, что пережила подруга за эти дни, жизнь для Лиды обрела новый смысл. Ушло отчаяние, охватившее ее, когда сдан был Киев, растерянность и чувство беспомощности. К Лиде вернулось присущее ей задорное упорство. Вызывающе и твердо смотрели теперь темные Лидины глаза. Глубокая морщинка прорезала широкий лоб и осталась навсегда печатью напряженных раздумий и решимости. Крепко сжались всегда улыбчивые губы.