Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 44

«Если б я представлял себе все это, попросился бы в партизанский отряд. Там, в лесах, вокруг тебя свои, а здесь оглядывайся на каждом шагу. А вдруг кто-нибудь за мной уже следит?»

В последние годы Гаркуша привык подозревать всех и вся, никому не верить. Он делал это не таясь, присвоив себе высокое право быть среди бдительных наибдительнейшим. Новый человек, которого принимали на работу в наркомат, долго помнил заместителя начальника управления кадров Петра Степановича Гаркушу. Нахмурив брови, Гаркуша читал анкету так, что и абсолютно честный и ни в чем не повинный человек начинал ощущать беспокойство и искать за собой какую-нибудь провинность. Через неделю уже проверенного работника вызывали и предлагали снова заполнить анкету, еще более подробную, чем первая. Дважды надо было собственноручно писать автобиографию. Потом Гаркуша садился и тщательно сопоставлял все даты и факты, и горе было тому, в чьих ответах он находил хотя бы малейшее расхождение. Ага, путаешь! Посмотрим, голубчик, кто ты таков…

«Бдительность», — говорил он. И за этим словом, порожденным суровой необходимостью, у Гаркуши стояло огульное недоверие ко всем.

Была у Гаркуши еще одна черта, которую никто не замечал, но которая в значительной степени определяла его психологию, а отсюда и его поведение. Он принадлежал к тем выходцам из села, которые села чураются, жадно тянутся к материальным благам города, а между тем на всю жизнь сохраняют к городу какую-то внутреннюю неприязнь. Эти люди везде и всегда трубят о том, что они, мол, рождены в хате под стрехой, и считают, что это дает им право на определенные привилегии.

Родители Гаркуши были честными хлеборобами и прожили тяжелую трудовую жизнь. На людях Гаркуша этим кичился, но в глубине души считал глупостью. Он-то будет умнее! Не отцовское высокое уважение к труду, не благожелательность матери к людям взял себе в наследство Гаркуша. Слишком дешево стоило это в его глазах. Зато он принес с собой из села заскорузлую философию, воплощенную в словах «моя хата с краю», себялюбие, умение изворачиваться и приспосабливаться; а превыше всех желаний было одно — любой ценой обскакать других, пробиться наверх. Когда ему приходилось слышать, что человека возвышают знания, богатство души и опять-таки труд на благо общества, Гаркуша только усмехался. Недорого стоило и это в его глазах. Вот как раз из таких Гаркуш вырастали в старом селе хищники — кулаки и подкулачники. Но пришли другие времена, а с ними и другие пути. Он признавал лишь один путь вверх — служебную лестницу. Тот урок, который извлек для себя Гаркуша из нелегкого опыта родителей, и та цель, что стояла перед ним, привели его сперва в круг самоуверенных районных писарьков, затем в областной отдел коммунального хозяйства, хоть он никогда этим хозяйством не интересовался, и, наконец, в Киев. С тех пор Гаркуша в своем селе не показывался, а когда в столицу наведывались земляки, он давал им почувствовать, какое неизмеримое расстояние теперь между ним и теми, кто остался где-то там, «внизу». Со временем его бывшие друзья и знакомые перестали заглядывать в учреждение, где работал Гаркуша.

Последним — весьма кратковременным — гостем Гаркуши был Панас Тихонович Сердюченко. Это было четыре года назад. Увидев могучую фигуру бывшего партизана, первого большевика в своем родном селе, Гаркуша обрадовался. Сейчас он покажет кое-кому в наркомате того, под чьим началом он работал в районе, кто давал ему рекомендацию в партию.

В то время начальник управления отдыхал где-то на берегу Черного моря. Гаркуша замещал его и испытывал особое удовольствие, что может принять гостя не в своей довольно скромной служебной комнате, а в просторном кабинете начальника. Пусть чувствует Сердюченко, с кем ныне дело имеет!

— Доброго здоровьечка, дядько Панас, — приветствовал он старика. — Заходите, красный Тарас Бульба!

Под этим именем партизан Сердюченко громил когда- то петлюровские банды.

Старик растрогался:

— Спасибо, Петро, что не забыл. Спасибо.

Он передал привет от родителей Гаркуши, расспросил про житье-бытье в Киеве и рассказал о своем деле. А дело было невеселое — Сердюченко исключили из партии.

Лицо Гаркуши сразу же застыло, стало неподвижным.

— Чем же я тут могу помочь?

— Я прошу только об одном: скажи, что я всегда был честным большевиком и никогда не кривил душой перед партией.

— Я это знаю и верю вам, — сказал Гаркуша. — Но время теперь такое…

— Какое же такое? — удивился Сердюченко. — Меня перестраховщики хотят облить грязью, а я перед партией чист. Вот об этом и скажи.

Наступило тягостное молчание.

— Как же я могу сказать, — наконец проговорил Гаркуша, — когда я вас так давно не видел, не знаю, какие у вас там были связи…

— Что? И ты о связях! — Сердюченко сердито глянул на него из-под седых бровей. — Ты же сам знаешь, что, когда председатель облисполкома приезжает в район, он обедает у председателя райисполкома. По-моему, это обед. А по-твоему — связи… Что же, мне из дому было его выгонять?

— Да уж лучше бы.

— Теперь и я умный. Чего ж ты раньше не подсказал?

Он смотрел на Гаркушу, словно видел его впервые. Суровое лицо его потемнело, исказилось в презрительной гримасе.

— Так, так, Гаркуша… Это, значит, твой кабинет? — Он обвел глазами просторную комнату.

Гаркуша уже вполне овладел собой.

— Договоримся, Панас Тихонович, так: вы меня не видели, и я вас не видел… А в деле вашем разберутся авторитетные органы. Надеюсь, что все будет в порядке.

Медленно и тяжело встал Сердюченко, будто взвалил на себя непосильный груз. Высокий, кряжистый, словно и впрямь Тарас Бульба, высился над столом Гаркуши.

— Шкура! — загремел он во всю силу легких. — Тьфу!

Вышел, хлопнув дверью.

Это был последний из односельчан, которого видел Гаркуша. Ничто уже не связывало его с зеленым приднепровским селом, где он вырос. Впрочем, все это не мешало Гаркуше и дальше козырять своим убогим сельским патриотизмом и презрительно смотреть на горожан.

И вот теперь Гаркуша, кроме всего прочего, чувствовал себя очень плохо еще и потому, что город так и не стал для него родной средой. Он подозрительно следил за хозяйкой своей конспиративной квартиры, старой работницей швейной фабрики, он не доверял ни одному из жильцов дома, в котором поселился, он настороженно проходил по улице — в каждом взгляде видел угрозу. Будь проклято все на свете! Какого черта он должен рисковать головой? Исчезнуть, пересидеть страшное время где-нибудь в щели, в углу, в подполье, но в буквальном смысле этого слова, ведь подполье — это яма под полом, погреб, а не улицы, полные опасностей и страхов. Он вспомнил свое село, отцовскую хату, сарай, чердак. Вот там, на чердаке, спрятаться бы! И никого, никого не видеть. Главное, чтоб вокруг тебя никого не было, тогда все будет в порядке.

Гаркуша саркастически улыбнулся и произнес голосом Середы: «Ближе к людям, ближе к людям». Середа повторял эти слова при каждой встрече, и каждый раз Гаркуша испытующе глядел на него: «Неужто не врет? Неужели он так и думает?» Гаркуша давно приучил себя говорить правильные слова, независимо от того, что он думает на самом деле. И ему казалось, что так делают все или почти все. Но Середа говорил с глубоким убеждением, и, главное, слова у него не расходились с делом. Он ходил по городу, вставлял (или не вставлял) стекла, встречался и беседовал с людьми и не только маскировался под бородатого деда-стекольщика, но и вправду был для них простым мастеровым человеком.

У Гаркуши все чаще возникала мысль, что не Середа должен руководить им, Гаркушей, а наоборот — он Середою. Что с того, что Середа — старый большевик? К лицу ли ответственному деятелю так себя вести? Кто знает, кого он может встретить, слоняясь по улицам. Кто знает, чего можно ждать от бесед со случайными людьми… И каждый день он изобретает что-нибудь новое. Может, завтра ему вздумается встретиться с этим Ярошем? Черт знает что! Как можно доверять человеку с такими данными? И вообще, никаких новых людей привлекать не следует. Как их проверишь в этой обстановке?