Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 62

После тяжелого молчания она продолжала:

— Ходили не раз и на Керосинную и в Дарницу. Согнали туда людей — видимо-невидимо! Уже и в Хорол собирались идти. Говорят, в Хороле большой лагерь пленных. Да вот Валя на работу поступила… Только услышим, бывало, что где-нибудь наших ведут, — бежим, прямо сердце заходится. А все-таки кое-что вышло из нашей беготни.

Она посмотрела на Яроша, который не решался расспрашивать, и сказала:

— Нашли другого. Вот Валя расскажет.

В кухню неслышно вошла Валя, пожала ему руку и села в уголке на низенькой скамеечке.

Ярош ждал. Валя молчала.

— Как там у вас дела, на работе? — спросил он.

— Ох, дела! — Валя взглянула на него и покачала головой. — Если б вы знали, что они пишут! Противно набирать эту вонючую писанину. Если б вы только знали!..

— Знаю. Я ведь читаю ее.

— Читать легче! Вы можете разорвать, выбросить, можете плюнуть… А я должна стоять с верстаткой и набирать слово за словом, строчку за строчкой.

— Потерпи, Валя. Это нужно, понимаешь? — Ярош незаметно перешел на дружеское «ты».

— Понимаю, — девушка тяжело вздохнула. Ее глаза спрашивали требовательно и строго: «Когда же, когда?»

— Не тяни за душу, Валя, — вмешалась мать. — Расскажи Саше, кого мы нашли.

— Ну, что рассказывать, — пожала плечами Валя. — Прошел слух, что гонят пленных. На мосты… На Днепре мосты чинят. Мы с мамой побежали. Догнали их уже возле пристани. Еле бредут, голодные, оборванные. Один упал — пристрелили. Второй упал — тоже… И этот свалился. Навзничь. Ну, готов — и все. Подошел немец, ткнул ногой, да, видно, пули пожалел. Мы и взяли его.

— Взяли! — откликнулась мать. — Еле дотащили… Сейчас отошел немного. Не из русских он. Узбек. Иной раз во сне как заговорит! Не по-нашему, ничего не разберешь… Все ему не верится, что спасся.

— Пойдемте, — сказала Валя. — Он ждет вас.

Вслед за Валей Ярош вошел в комнату. Из-за стола, покачнувшись, торопливо поднялся невысокий человек с желтым опухшим лицом, на котором горели узкие черные глаза. Ярош узнал на нем спортивные брюки и рубашку Мишки. У него защемило сердце.

— Товарищ Ярош, товарищ Ярош! — узбек произносил его фамилию с ударением на втором слоге, и это звучало странно. — Меня зовут Хамид Юсупов. Лейтенант Хамид Юсупов. — Хамид изо всех сил обеими руками сжимал руку Яроша, но пожатие было слабое, еле ощутимое. — Я служил в шестой армии, два раза попадал в окружение, из третьего не вырвался. Я…

Он тяжело дышал.

— Сядьте, Хамид, — сказала Валя и мягко коснулась его плеча.

— Спасибо, дякую, Валья. — Набрякшие губы Хамида судорожно улыбнулись, и эта неожиданная улыбка на опухшем лице показалась страшной. — Я учусь говорить по-украински. Это нужно, правда? Я буду бороться вместе с украинцами. — Голос его опять сорвался. — Товарищ Ярош, скажите, где фронт? Где?..

Ярош говорил осторожно, видел, что каждое слово глубоко ранит Хамида. Его отечное лицо выглядело застывшей маской мертвеца, лишь в глубоких впадинах блестели глаза, полные жгучей, нестерпимой муки.

— Врут! — прошептал Хамид. — И все же, если даже отбросить ложь, остается столько горького, что можно отравить все колодцы. Немцы под Москвой… — Он посмотрел на Яроша, на Валю. — Вы только подумайте: немцы под Москвой.

Ярош молчал. Какими словами может он успокоить этого юношу с лицом мертвеца? Стыдно было говорить ему в утешение фразы, набитые трухой дешевого оптимизма. В эти дни они никого не подбадривали и никому не помогали. Лучше промолчать. В часы разгрома и отступления Ярош видел, как в тесном солдатском кругу из мрачного молчания рождалась энергия гнева и мужества.

Ярош молча смотрел на Хамида.

— Оружие… — хрипло проговорил Хамид. — Дайте мне оружие. Есть у вас оружие? Гранаты, как можно больше гранат…

Лицо Яроша помрачнело, исказилось от досады. «Ну конечно, дай ему гранату, он выскочит на улицу, убьет двух пьяных полицаев и сам геройски погибнет. Мальчишка, ему нужны взрывы, крики «ура».

— А что вы сделаете с этим оружием? — холодно спросил он.

— Я вернусь в лагерь.

Ярош даже не понял.

— В какой лагерь?

— В лагерь для военнопленных, — сказал Хамид. — Мы создадим боевые пятерки. Там еще есть члены партии и комсомольцы. Не всех перебили… Валя и мама будут передавать оружие всякий раз, когда нас будут гнать на работу. Через неделю мы организуем восстание. Понимаете, восстание! Вы поддержите нас отсюда. Только оружия побольше…

Хамид держался руками за стол, он весь дрожал. А мертвое лицо его по-прежнему оставалось неподвижным.

Валя стояла рядом с ним, невысокая, тоненькая, исполненная самоотверженности и отваги. Казалось странным, что суровая складка на лбу и детская ямочка на подбородке никак не противоречат друг другу. В больших глазах девушки, которые она то и дело переводила с Яроша на Хамида, вспыхивали синие огоньки. Она гордилась Хамидом, гордилась своим поступком — спасла его, вырвала из когтей смерти. Теперь ей тоже хотелось кричать: «Оружия!»

А в дверях стояла пожилая женщина; она с горьким терпением толкла в ступе ячмень, и на ее добром материнском лице Ярош видел отсвет того же огня. Он понял, что в этот дом после дней горя, отчаяния и слез пришло единственно возможное сегодня счастье — счастье сопротивления и борьбы.

«А мог бы я отважиться на то, чтоб вернуться в лагерь? — спросил себя Ярош и содрогнулся. Он никогда не боялся смерти, а сейчас и подавно. Но лагерь… Нечеловеческие издевательства, глумления… Корчи голода перед злобными и сытыми мордами торжествующих врагов. — Сдрейфил? — сурово спросил себя Ярош и тут же ответил — Я тоже вернулся бы ради товарищей, если б было оружие».

Ему пришлось сказать, и это было всего тяжелее:

— У меня нет оружия, Хамид. Нет!

Когда он потом анализировал все, что говорил Хамиду, то вынужден был признать: его проповедь, как он сам иронически назвал свою речь, была не слишком утешительной. Но лучше суровая и беспощадная правда, нежели иллюзии и фантастические планы, которые лелеют горячие головы, из-за этого и гибнущие понапрасну. «Восстание!» Нет, голубчик, это не так просто, даже если б и было оружие. А оружия у него нет. Что сказала Хамиду Валя? Он, Ярош, сам еще только ищет путь к подполью. А те люди, которых он нашел, подсказывают ему другую, незаметную, будничную, но нужную работу.

— А пока что, дорогой Хамид, — Ярош неожиданно улыбнулся, тепло, как брату, — пока что надо крепко стать на ноги. Ешь кашу!

Руки Хамида бессильно упали. Он сидел с погасшим взором, разочарованный в своих ожиданиях, в Яроше. Но попрощались они как друзья. Ярош пообещал прийти через неделю. А потом они будут видеться чаще. И вместе обсудят кое-какие дела. Еще предстоят большие дела, Хамид! Только набирайся сил.

Идя по улице, Ярош думал: «Вот еще один человек, за которого я в ответе». От этой мысли становилось радостно и тревожно. «Ну что ж, и отвечу!» — и все то большое, что вставало за этим словом, вошло в сердце еще одной горячей струйкой.

Ярош вдруг улыбнулся, теплая волна затопила его. «Как нежданно-негаданно явился этот Хамид Юсупов, и вот он, узбекский комсомолец, которого я никогда в жизни не видел, уже стал мне близким. Тем более близким, что вокруг беснуется злоба, льется кровь. Я не знаю даже, где он родился, но я ему верю, мы с ним братья по ленинской идее, мы сыны революции, которая несет человечеству правду и справедливость. А завтра, быть может, я встречу немецкого коммуниста-тельмановца — не всех же замучили в Дахау?! И это разбивает вдребезги все людоедские идейки расистских недоумков. Только в смрадных мюнхенских пивнушках, в шовинистическом чаду нацистских оргий воспаленный мозг гитлеров, геббельсов и иже с ними мог создать свои человеконенавистнические теории. Все там расписано с тупостью прусского унтера — айн, цвай, драй… Айн — человечество должно жить по законам диких джунглей; цвай — мир должен превратиться в духовную пустыню, где воют волчьи стаи, ежеминутно готовые вцепиться друг другу в глотку. И наконец, драй — немецкая раса господ владычествует над всеми народами. Дойчланд юбер аллес… А вот я, украинец, встретил Хамида, и все ваши подлые схемы летят вверх тормашками. Тупые, безмозглые головы, набитые тиной зловонного шовинизма, вам не понять этого. Мой друг Петро Стрепет погиб под Мадридом, и вы, в Берлине, тоже знаете об этом. Вы приходите в бешенство, когда слышите слова: интернациональное братство. И не зря. Именно здесь ваша гибель и вечный позор. Возможно, я не увижу, не доживу до этого часа, но так будет, так будет…»