Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 70

Не понял ее взгляда, не услышал ее странно приглушенного голоса. Слышал только себя.

— Эх, Оля! Молодость наша, что облачко. Пока не растрепал ветер…

«Он хочет жить! — била в виски тяжкая мысль. — Любой ценой… Пусть руки в крови — он хочет жить! Пусть мир погибнет — он хочет жить! А мы ему доверяли. Мы его выдвигали… Он рвался вверх, сволочь… Сколько таких крыс! Будьте вы прокляты!»

— Мазниченко, — сказала она, улыбнувшись, — признаюсь тебе: я целовалась с парнями. Но так еще не доводилось.

— Как?

— Так, чтоб меня в это время охранял часовой с автоматом. — Она нервно рассмеялась.

— Что ты мелешь! — крикнул Мазниченко. Внезапный страх превратил его лицо в гипсовую маску. Ольга смотрела в его побелевшие глаза и смеялась.

— Ха-ха!.. И чтоб после поцелуя кататься на автомобиле. С красивым офицериком…

Но тут же прикусила язык. «Идиотка, — выругала себя. — Выскочила раньше времени… Могла же я, прикинувшись дурочкой, заманить его к себе и дождаться Максима. Ох, Максим! Максимчик… Чубатый, родной, не гляди так на меня».

Мазниченко наконец поборол оцепенение.

— Что ты мелешь? — он сжал кулаки.

Ольга отступила на шаг. Правая рука в кармане плаща дрогнула и застыла. Мазниченко сжал губы. Как загипнотизированный, он смотрел на ее руку.

Навстречу им шли двое прохожих. Мужчина и женщина. В ватниках, с узлами за спиной. Женщина смерила Ольгу неприязненным взглядом и, пройдя, сказала громко:

— Кавалеры, барышни… Холера б их взяла!

— Иди на два шага впереди, — приказала Ольга. — И знай…

Он шел впереди, боком к ней, и сыпал словами:

— Послушай, Оля… Как ты могла подумать? Это недоразумение… Разве ты меня не знаешь? Слушай, Оля… — И вдруг, вытянув шею, злобно зашипел: — Иди! Говори! Что ты скажешь? Кому?..

— Сам пойдешь и сам скажешь, — Ольга на миг задержалась, выхватила из кармана пистолет и сразу прикрыла его кожаной сумочкой. — Иди!..

Мазниченко ошеломленно смотрел на нее. «Кто же она?»

— Что я должен сказать? Кому? — губы его прыгали.

— Середе или Ивану Ивановичу.

По его полным ужаса глазам она поняла, что эти имена ему знакомы и что оба они целы, не схвачены. Но она поняла и другое: живьем его не взять. Им владел сейчас лишь безмерный страх. Мог упасть на колени. Мог сигануть зайцем. Мог заверещать на всю улицу. Только б не видеть из-под сумочки черное дуло.

— Оля, что ты, что ты?

Она шла, прижав руки к груди. В правой — маленький пистолет. В левой — сумочка, которая его прикрывает.

Каждый шаг ступала осторожно. Словно по минному полю. Оглядеться бы вокруг… Нет, не спущу с него глаз ни на миг. Где мы? Неужели Саксаганская? Да. Сейчас будет угол. Круто вверх пойдет Владимирская. Еще одна глупость. Не заметила, как вышли на людные улицы. Надо было переулками, переулками…

— Оля…

— Молчи.

Он шел зыбким, неверным шагом. И то и дело утирал рукавом вспотевшее лицо. А она смотрела ему в спину и говорила себе: «Он уже никого не выдаст». Все остальное, все, что мучило ее в эти дни, — и собственная жизнь, и даже судьба матери — все потеряло цену. Одно оставалось в мире: он не выскользнет из ее рук.

Подошли к углу, Мазниченко бессмысленно переступил с ноги на ногу и рванулся вверх по Владимирской. Ольга отвела кисть и нажала курок. Прозвучал выстрел. Мазниченко боком упал на край тротуара, выкинув руки вперед.

На какой-то миг она застыла. Прежде чем побежать, с тем же странным спокойствием-тревогой, которое давало ей силы сделать три-четыре шага к черному люку самолета, она подошла ближе к распростертому телу. И вдруг оно поднялось, и чуть не перед ее глазами мелькнули длинные, измазанные землей пальцы, блеснули оскаленные зубы, из горла рвалось хриплое «а-а-а»…

Прямо в эти оскаленные зубы она и выстрелила дважды подряд.

И уже не слышала ни того, как громко ударилась его голова об асфальт, ни выкриков, ни топота ног. Изо всех сил бежала вниз, помня лишь одно: в обойме осталось три патрона.

Середа держал записку Ольги. Рука его чуть заметно дрожала. Он смотрел на бумажку и ничего не видел, ничего не слышал.

Максим Корж коротко рассказал о том, что произошло на Кузнечной улице. Не много пока мог он узнать. Мазниченко — провокатор, это не вызывало никаких сомнений. В его квартире была гестаповская засада, он помогал немцам вылавливать подпольщиков. Как обнаружила это Ольга — неизвестно. Она застрелила его на улице, но убежать ей не удалось. Она отстреливалась и, должно быть, последнюю пулю пустила себе в грудь.

Середа молчал. Молчал долго, тягостно. Записка упала на стол. Пальцы его сжались в твердый костлявый кулак.

Умолк и Максим. Он знал, о чем думает Середа, угадывал, сколько горечи и боли в его душе. «И я виноват, — думал Максим. — Хотя никто не поставит мне это в вину, я-то знаю. Я должен был верить ей, как самому себе. Даже больше».

Вспоминая последнюю встречу с Ольгой, Максим готов был кричать. А надо было стиснуть зубы, застыть в в немом молчании, как Середа.

Матвей Кириллович шевельнул головой, посмотрел вокруг. Чужая комната, к которой он так и не привык, показалась ему душной и неприятной. Он сказал:

— Мне надо поговорить с Иваном Ивановичем. Идем.

Максим молча встал.

«Раньше к Ивану Ивановичу ходила Ольга, — подумал он. — Только ей известна была его явка. Теперь Иван Иванович тоже узнает правду об Ольге. Придет время — все ее узнают. И никому не понять, как мне тяжело!»

Шли молча, но в молчании этом таился безмолвный спор. «Я виновник ее гибели», — говорил себе Середа, а Максим мысленно отвечал ему: «Нет, я… Я знал ее лучше, я должен был решительно отвергнуть все, что говорил Гаркуша. А что, что, собственно, он говорил?.. Бросил тень, посеял сомнение — и в кусты. Ты не знаешь, Матвей Кириллович, как она посмотрела на меня в последний раз. Какими глазами!.. Ты не знаешь, а я не могу этого передать». — «Я старше тебя, Максим, — возражал Середа, — я за всех вас отвечаю. Совестью своей. Ольга была мне дочерью». — «Нет, нет, — говорил Максим, — вы ничего не знаете. Она была мне дороже всего. Я только не мог, не мог ей это сказать».

Середа спустился в полуподвал, небольшие окна которого закрыты были белыми занавесками. Максим остался сторожить на улице.

Он присел на лавочку у соседнего дома и стал свертывать цигарку. Бумага прорвалась, табак рассыпался. А он, держа в руках кисет, казалось, так углубился в свое занятие, что ничего не видел. Но он видел все. Ничто на этой тихой улице не вызывало тревоги.

Внутренне Максим готов был ко всему. В любую минуту могла возникнуть угроза, опасность, и он не раздумывая должен был отвести угрозу от тех двоих, что совещались в комнате с маленькими окнами, должен был принять опасность на себя, как это сделала Ольга.

Он знал, что те двое ведут нелегкий разговор. Обо всем, что творится в Киеве. И об Ольге тоже. Но никакими словами не вернуть того, что случилось.

Минут через двадцать вышел Середа. Лицо его было сурово и бледно.

Максим отвел глаза. Ни о чем не надо было спрашивать.

Когда они отошли, Середа сказал:

— Много товарищей погибло. — После короткой паузы он произнес тише: — В то утро Иван Иванович тоже получил сигнал насчет Мазниченко.

Снова шли они и молчали. Середа вдруг остановил Максима:

— А теперь проводи меня к Ярошу.

Максим не удивился. Он лишь с благодарностью посмотрел на Середу и не промолвил ни слова.

Сегодня острее, чем когда бы то ни было, Максим чувствовал, что должен помочь другу. Хорошо, что старик сам о нем вспомнил, хорошо, что они наконец встретятся.

— Завтра, — сказал Середа, — я должен увидеть Гаркушу. Передай ему, пожалуйста, что я буду ждать в три на бульваре. А до тех пор я вернусь на свою старую квартиру. Скажу соседям, что пришел уже из села. Приготовь мешочек муки, еще чего-нибудь… Чтоб все видели.