Киевские ночи
(Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович - Страница 82

Кажется, что он никогда не спит. Кроме выпуска газеты, Таловыря собирает материал для ежедневной хроники «Рабочая жизнь». Он и сегодня успел спозаранку побывать на предприятиях. Его знают, везде его ждут — редакция идет! На заводе «Металлист» прошел рейд «легкой кавалерии». Зададут кому-то перцу! На текстильной фабрике рабкоровка Фрося Куца дала заметку с неизменным заголовком: «Охрана труда, где ты?» «Опять «где ты?» — поморщился Таловыря. «А в самом деле, где? — прикрикнула Фрося. — Печатай»! У железнодорожников «устный» рабкор Фома Зубенко во время обеденного перерыва складно, с юморком рассказывает о своей бригаде. «А ты напиши!» — просит Таловыря. «Какой из меня писатель?» — отмахнулся Зубенко, и Таловыре ясно: Фома с грамотой не в ладах…

Теперь, закончив свой обход, Таловыря примостится где-нибудь в уголке и — чтоб никто не видел! — корявыми, хромоногими буквами, на которые ему и смотреть неприятно, начнет писать свои заметки. Никто не знает, как ему трудно с глазу на глаз с пером и бумагой. Иногда в отчаянии он рвет на мелкие клочки замусоленный листок: «Эх, Таловыря! Еле-ковыря!» Никто, кроме Лавра Крушины, который бережно забирает у Таловыри его вымученные странички, чтобы привести их в годный для печати вид, никто в редакции не знает, что всего лишь пять-шесть лет тому назад чернорабочий Таловыря сидел за партой в ликбезе и, обливаясь потом, шевеля губами, складывал из непослушных букв слова. На его глазах совершалось чудо. И хотя с тех пор Таловыря прочитал сотни книжек и тысячи газет, он каждую ночь с трепетом ждет рождения печатного слова. Когда его нетерпеливые руки выхватывают из машины первый экземпляр газеты, в которой он видит заметку (12 строк!) за подписью «Гр. Тал.», у него становится жарко в груди. Есть на свете счастье!

Немного погодя приходит Филипп Остапович, пожилой человек с резко выступающими скулами и острым подбородком. Но прежде всего бросается в глаза широкий лоб, а над ним, как сизый дымок, редкие волосы. Одет он по-старомодному: пиджак, белая рубашка с галстуком, на твердых манжетках — серебряные запонки. Писатель! Его имя иногда упоминают в журналах, а столичное издательство объявило, что в будущем году выйдет его новый роман.

Филипп Остапович приветливо смотрит на них и с неожиданной силой пожимает каждому руку. Ладонь у него жесткая, он с гордостью показывает мозоли: не брезгуйте, друзья, лопатой, рубанком.

— Когда же заглянете? — обращается он к Дроботу. — Прочитали бы что-нибудь новое…

Дробот вспыхивает:

— Зайду как-нибудь… Спасибо!

Сколько уже раз он подходил к дому на тихой улице и поворачивал назад.

— Вы же работаете…

— Так что ж? Иной раз хочется отдохнуть от той проклятой тачки, к которой приковала судьба-злодейка. А не то приходите вместе. Втроем! Я вам какой-нибудь кусок прочитаю. Я уже ничем не рискую. Захотите чуб выдрать, а его корова языком слизала…

— Придем. Спасибо… — отвечает за всех Дробот. — А мы кое-что нашли, Филипп Остапович.

— О! — радуется тот. — Есть добыча? — И вытаскивает из кармана записную книжку.

Все в редакции знают о странном увлечении Филиппа Остаповича — коллекционировать всевозможные искажения слова «псевдоним» — и охотно вылавливают из редакционной почты диковинные подписи.

— Аспидон! — кричит Толя. — Годится?

— Годится, — записывает Филипп Остапович.

Игорь подбрасывает:

— Посейдон, апседония…

Тогда и Марат, снисходительно улыбаясь, дарит свою находку:

— Севдомимика…

— Премного благодарен.

Потом Филипп Остапович садится в соседней комнате и пишет свой еженедельный фельетон для воскресного номера и ответы авторам стихов и рассказов, число которых угрожающе увеличивается.

Филипп Остапович приходит в редакцию на несколько часов дважды, а иногда трижды в неделю. Но Толе и это кажется немыслимым. Оставить стол, рукописи… Одним словом, Парнас! На миг он представляет себе, как Филипп Остапович, пыхтя и держась за сердце, шаг за шагом взбирается на эту высокую гору.

А на лице Марата так и застыла пренебрежительная усмешка. Он не может примириться с тем, что человек, владеющий словом, в такое время сидит где-то в тихой комнате, что-то там пописывает. И скорее всего не о сегодняшнем дне. Куда ему!.. А потом возится у грядки с цветочками («лопата»), мастерит лавочку под деревом или глупую табуретку («рубанок!»)… И это во времена, когда все вокруг клокочет.

Сорвавшись с места, Марат идет к Крушине. Во-первых, приятно собственными ушами услышать одобрительное слово. Во-вторых, он хочет как можно скорее поехать куда-нибудь в командировку. «Мое место, — говорит он сам себе, — там, где кипит классовый бой».

Есть еще одна причина, которая гонит его в дорогу. Опять поссорился Марат с отцом, и ему надо хоть на несколько дней вырваться из мелкобуржуазной стихии. Да, из чуждой стихии!

Крушина остановил его на пороге кабинета предостерегающим жестом:

— Немного погодя, пожалуйста…

Марат успел заметить бородатого деда, сидевшего у стола. А возле окна девушку — бледную, испуганную и с такой тоской в широко раскрытых глазах, что Марат оторопело отступил в коридор.

— Хлопцы, я видел чудо. Живое! У редактора…

Толя скептически покачал головой. Ох уж эти увлечения! Он не раз говорил Марату: «Постригись, дружок! Это делает человека серьезнее на сорок восемь процентов».

— «Ой, очи, очи… — нарочито вздыхает Дробот. — Где научились вы мучить людей?»

Марат с еще большим пылом рассказывает о только что виденном чуде.

— Большие, огромные… А какие? Голубые, карие? — спросил Игорь.

Марат заколебался. Какие же глаза у этой девушки? Как будто черные?..

— Серо-буро-малиновые, — хмыкнул Толя. — И, конечно, красавица необычайная?..

— Дурак! — вспыхнул Марат. — Ты еще такой и не видывал.

— Ну что ж, не каждому выпадает на долю…

Игорь молчал. Когда речь заходила о девушках, он смущался и ни за что не хотел, чтобы это заметили.

Около шести, когда сотрудники редакции уже собирались расходиться по домам, в комнату вошли редактор и высокая девушка в белой косынке. Во взгляде ее, полном тревоги, все же можно было заметить и любопытство.

— Добрый день…

— Это, товарищи, наша новая сотрудница, — сказал Крушина. — Она будет вместо тети Паши… Понятно? Так что не мусорьте, потому что Наталка любит чистоту. Да? И, разумеется, по совместительству она будет нашим спец- и дипкурьером. Договорились?

Девушка кивнула головой. Губы у нее шевельнулись, но можно было лишь угадать неслышное: «Да».

— Значит, познакомились? Ладно. Будем дружно работать.

Крушина с Наталкой вышли.

— Видел? — спросил Марат.

— Чудо! — от души признался Толя. — Какие же у нее глаза?

Они растерянно посмотрели друг на друга. И тогда подал голос Игорь:

— Карие и как будто чуть зеленоватые…

Это было так неожиданно, что Марат и Толя захохотали. Игорь покраснел.

— Ну и Игорь, даже без очков разглядел.

— А тебе и очки не помогут.

— Видно, сельская дивчина, — сказал Марат.

— Хотел бы я знать, какая беда привела ее в город? — вслух подумал Толя.

— Почему беда? — вскинулся Марат.

— А потому… По глазам видно.

— О, Толя уже пишет поэму. «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…»

— Чудесные строчки! Если б я мог так написать.

— А что тут чудесного? — сказал Марат. — Старым- старо… Пушкин или Лермонтов? Все одно!.. Кому интересны эти дворянские страсти-мордасти? Нам нужна пролетарская поэзия! «Греми, греми могуче, песня, как те громы весенних бурь…» Я бы только написал не «весенних», а «классовых» или «революционных».

— Ты бы написал! — сердито посмотрел на него Толя. — А ударение? А то, что в строку не лезет?

— Полезет!

Игорь тихо заметил:

— «Пушкин или Лермонтов»… Это совсем не одно и го же. Надо знать, кто именно написал.

Марата передернуло. Такие упреки злили его. «Грамотей!» Однако сообразил, что лучше ответить смехом, чем бранью.