Маршал Малиновский - Соколов Борис Вадимович - Страница 20

Тут стоит заметить, что Малиновский как охотник (доброволец) имел право выбирать род войск, в которых он будет служить. Так что служба в пулеметной команде, вероятно, была его собственным выбором. Очевидно, уже тогда сила у Родиона была немалая. Ведь всю войну ему приходилось таскать на себе станковый пулемет, который куда тяжелее винтовки-трехлинейки. И воевал он хорошо, как в России, так и во Франции, куда его отправили в том числе и из-за хорошего знания французского языка. Он служил в 4-й пулеметной команде (позднее в 4-й пулеметной роте) 2-го Особого полка 2-й Особой бригады. За отвагу, проявленную во время наступления в апреле 1917 года, Родион был удостоен Георгиевской медали.

Дочь Родиона Яковлевича Наталья свидетельствует: «…через три войны — Гражданскую, Испанскую и Вторую мировую — он пронес эту рукопись, солдатскую книжку пулеметчика 256-го Елисаветградского полка, парадную фотографию с георгиевским крестом и карманный французский письмовник с золотым обрезом в тисненой малиновой коже (по которому во французском госпитале составлял для товарищей по несчастью — солдат, залечивающих раны, — письма француженкам с благодарностями за присланные к Рождеству гостинцы)».

Наталья Малиновская также вспоминала со слов матери:

«Еще в Первую мировую, в Польше, гадалка, предсказывая папе головокружительную судьбу, маршальский жезл и высший военный пост, предупредила: “Не начинай нового дела, не отправляйся в путь в пятницу! Дурной для тебя день”. Поначалу он не обратил внимания на предостережение и не принял всерьез пророчеств, но после второго ранения (оба — в пятницу, как и третье, тридцать лет спустя) взял за правило смотреть в календарь, назначая начало операций или планируя командировки. Но пятницы из недели не выкинешь — все худшее в нашей семье неизбежно случалось в пятницу. Пятницей был и последний день папиной жизни — 31 марта 1967 года. Спустя тридцать лет в пятницу умерла мама».

Надо сказать, что 1-й пулеметный запасный полк действительно располагался в Ораниенбауме. Он был образован 17 мая 1915 года из пулеметного запасного батальона и насчитывал 16 рот с 55 пулеметами. Здесь Родион Яковлевич совершенно точен.

В 1948 году в автобиографии маршала Малиновского события Первой мировой войны были изложены уже более скупо: «В октябре 1915 года, в боях под Сморгонью был ранен и эвакуирован в гор. Казань на излечение, по выздоровлении попал в 1-й пулеметный запасный полк в гор. Ораниенбаум, откуда в январе 1916 года был назначен в 4 пулеметную команду 2 особого пех. полка, отправленного во Францию, куда полк прибыл в апреле 1916 года и скоро ушел на фронт.

С началом Февральской революции я был избран председателем ротного комитета. 17 апреля 1917 года я был ранен и убыл на излечение в гор. Бордо, затем в Сен-Серван, по выходе из госпиталя и в связи с куртинскими событиями среди русских войск во Франции попал на работы.

Переживая чувство глубокой обиды за Родину, — в это время немцы заняли почти всю Украину, я в январе 1918 года поступил добровольно в Иностранный легион 1-й Марокканской дивизии французской армии и дрался против немцев до перемирия 1918 года.

В январе 1919 года нас русских из Иностранного легиона, которые подписали контракт до окончания войны против немцев, собрали в деревне Плеер на Марне, откуда я в августе, через порт Марсель убыл в Россию. Собирались везти нас в Одессу, а на самом деле привезли во Владивосток в октябре 1919 года».

Удивительно, что и двадцать, и тридцать лет спустя Малиновский повторял байку об оккупированной немцами Украине как главной причине его поступления в легион. Ну, в 1948 году он был уже маршалом, и кадровикам поправлять Родиона Яковлевича было неловко. Но, что характерно, и в конце 1938 года, когда кампания по разоблачению «врагов народа» только- только начала ослабевать, никто из читавших автобиографию Малиновского не обратил внимание на очевидную недостоверность названной им причины поступления в легион.

Наталья Родионовна свидетельствует:

«Он помнил лагерь Ла Куртин и госпиталь в Сан-Серване и по себе знал, как тяжела чужбина. Горек был ее хлеб даже для тех, кто остался во Франции по доброй воле, — об этом отцу написал в 45-м давно принявший французское подданство Тимофей Вяткин, узнавший по газетному снимку в русском маршале давнего фронтового друга: “Тогда я был уверен, что мое решение — самое верное, но с годами все чаще думал о тех, кто, несмотря ни на что, вернулся… Кто бы мог подумать, что я буду поздравлять тебя — Маршала и Командора! — с орденом Почетного Легиона”».

Я хочу привести один бесхитростный рассказ о событиях в лагере Ла Куртин. Вот как они запечатлены в «Маленьком дневнике» неизвестного русского солдата, сохранившемся в Зарубежном русском архиве в Праге. Вероятно, солдат был из 23-й роты, так как его дневник написан в Книге роты, а она входила в состав 2-го Особого полка, где служил и Родион Малиновский. Ниже подлинный текст дневника, ранее не публиковавшийся, без исправления «особенностей» орфографии и пунктуации автора:

«1917 года 24 сентября.

Вот уже более 3-х месяцев нашего пребывания в лагере Ля-Куртин, а что пришлось пережить и увидеть за столь короткий срок.

Все проносится перед глазами. Вот я как квартирьер приехал в лагерь до приезда своей роты и первым делом позаботился о помещении для солдат, для кухни, для ротных лошадей и наконец квартире для ротного командира. Все было готово, и только ждали приезда нашего полка, а 1-й полк прибыл первым, но вот на ночь под 12-е июня прибыл первый шалон 2-го полка, это был 1-й батальон, и конечно наша рота, потом вскоре за нашим шалоном стали прибывать следующие талоны, наконец последний. Не успели съехаться 1-й и 2-й полки, как начались бурные собрания, и чувствовалось неспокойно. Но все ожидали прибытия 3-й бригады, но ее почему-то задерживали. Но наконец и 3-я бригада приехала и сейчас же наши солдаты толпами пошли туда и заспросили вопросами. Завязывался разговор о настоящем положении. Одни говорили идти на фронт, другие нужно ехать в Россию, но разговорами дело не прекратилось и стало выливаться в два противоположных решения. Одна партия требовала отправки в Россию, а другая во главе офицерства вынесла резолюцию беспрекословно подчиняться временному правительству и в то же время требовать удовлетворения винными деньгами и улучшения положения наших раненых, так как нашим раненым было невозможно. И вот партия, требовавшая отправки в Россию, приступила к решительным действиям — стали собираться на митинг и пошли с музыкой в третью бригаду, чтобы они примкнули к 1-й бригаде, и так делали несколько раз. И наконец на 26-е июня 3-я бригада вышла с лагеря Куртин, осталось при нашей бригаде 1000 человек, и наших ушло около 600 человек, и предварительно сделали воззвания последней попытки к соединению или выходу всех с лагеря Куртин, для этого отпечатали много экземпляров воззвания, в котором говорилось о правоте 3-й бригады и виновности 1-й бригады, но все это мало подействовало, и солдаты остались все, кроме ушедших, в Куртине. Во время всего происходившего до разрыва издавались приказы и происходили собрания очередные полковые и отрядные и стояли большинство членов за приступление к занятиям. Решено было передать вопрос на обсуждение вниз. Роты большинством решили заниматься, но без вещевых мешков, но приказ был издан от командира полка выйти на занятия в полной боевой готовности. Этот приказ произвел большое волнение среди солдат, и в результате на занятия не пошли, а тут же в скорости произошел раскол. После расколу приступили к организации комитетов ротных, полков и отрядного, а также приступили к введению внутреннего порядка, так как офицера все бросили свои посты. Внутренний порядок был образцовый, так как этому способствовали сами солдаты.

Сейчас же после раскола пугали нас пушками и пулеметами, и также отказали в выдаче суточных и жалования и называли нас не солдатами, а “изменниками Родины и Революции”, и нам прекратили кратковременный двухдневный отпуск и мы как бы оказались отрезаны от всего мира. К нам приезжали уполномоченные с Парижа, Рапп и представитель г. Занкевич и уговаривали соединиться, но все это ни к чему не привело. Потом приезжали делегаты, на обязанности которых лежало ехать на конференцию и там действовать согласно их обязанности и уполномочия, из них назову фамилии которых знаю и как они рекомендовались по полных фамилиях Смирнов с.д. и Гольденберг и еще два, но я не знаю фамилии, они тоже уговаривали подчиниться беспрекословно Временному правительству, но солдаты решительно отказали, говоря, мы Временному правительству подчиняемся, но Представителям нет, так как они не раз обманывали нас, а потому мы не можем довериться, да и на фронт здесь не пойдем, потому что после первого наступления мы увидели обращения французов к нам, а особенно к нашим раненым, а кто и чем может поручиться в том, что не случится этого в следующий раз, да и Родину хотим увидеть и там показать себя. Так и не могли ничего добиться представители конференции. Потом приезжали товарищи Рапп, Мороз и еще не знаю их фамилий. Они тоже уговаривали подчиниться, но опять напрасно, после всех попыток нас оставили, а также потчас ничего не причиняли. Но наши надумали составить телеграмму к Временному Правительству и назначали с этой телеграммой товарища Балтайса, он поехал и через несколько времени приехал, и объяснил, что телеграмму Занкевич не принял и в свою очередь стал просить всех подчиниться Временному правительству, уверяя, что будет лучше, но если не подчинимся, то будет хуже, и говорил, что он лично видел пушки и пулеметы, изготовленные для нас. Но солдаты опять не поверили, тогда он сложил себя уполномочия и сказал: “Товарищи! Прошу Вас послушайте меня, как слушали прежде, и дело будет очень хорошо”. Но солдаты были этим сильно взволнованы, и послушаться не схотели, и многие сильно обозлились на Балтайса, затем вернулись назад; еще приезжал к нам комиссар Сватиков. Он передал привет от всей России, а потом начал: “Товарищи, соединимся”, но ему жестоко отвечали. Потом Волков ездил в Париж по делам и по приезде с Парижа отказался от должности и уговаривал солдат отказаться от того, что задумали, а чтобы подчиниться Временному правительству. Но солдаты стояли на своем. Итак: Балтайс, Волков отказались, а солдаты начали продолжать сами, и дело шло хорошо. Хорошо, потому что не было никакого насилия и буйства. Но вот 19-го июня получили приказ через Занкевича от Временного правительства, в котором говорилось, чтобы в 1-й бригаде изъять нежелательные элементы и подчинить остальных, ввести революционные суды, привести к повиновению 1-ю бригаду возложа на 2-ю бригаду без вмешательства французских войск. Этот приказ наделал много шуму. Да и дали 1-й бригаде ультиматум такого содержания: выйти всем куртинцам с лагеря к станции Клерно. В Куртине оставить все оружие как огнестрельное так и холодное, с собой взять вещевые мешки. Для этого дается срок 48 часов, срок истекает 21-го июня в 10 часов утра. По этому поводу было много собраний и решили так: кто желает уйти в 3-ю бригаду, пусть уходит, а кто не желает, пусть остается и в результате ушло всего около 500 человек, а остальные остались. Ушли вместе с партией Волков, Балтайс и Гусев. Не ушли, потому что приказывали выйти без оружия и солдаты решили оружия не сдавать ни в коем случае, так как без оружия не есть солдат и что-то такое недопустимо. После 21-го июня собрания продолжали обсуждать, как поступить. Решили так: выйти без оружия и вещевых мешков и опять соединиться с 3-й бригадой, а потом вместе с ними придти в лагерь Куртин, как решили, так и сделали, а предварительно передали по телефону Г. Занкевичу. Вот утром 21-го июня 1-я бригада построилась вся с музыкой и офицерами и пошли к 3-й бригаде.