Грязная сказка (СИ) - Лабрус Елена - Страница 5

Но она переворачивает его на спину и теперь это её пеший поход, оставляющий прохладный влажный след на его груди, на животе, в паху.

Он вцепляется в простыню, обожая её губы, её руки, её ритмичные движения, чувствуя, как она заглатывает его целиком, понимая, что если он её не остановит, то на этом всё бесславно и закончится.

Она останавливается сама, оставляя его друга в латексном чехольчике. Когда она только успела? Но, пока он решает эту задачку, она уже сверху. Она уже скачет, его шикарная наездница. Его Боливар выдержит и не двоих. И он очень любит эту позу, ведь у него ещё есть две свободных руки, которые не дают ей скучать.

Идеальным аллюром, переходя с шага в рысь и устремляясь в галоп, она заканчивает эту конную пробежку, и он прижимает её к себе, ещё легонько подрагивающую в его объятьях.

Закончить так быстро не входило в его планы. Он даёт ей отдохнуть, и разворачивает её спиной, подтягивая к краю кровати. И у него снова две не занятых руки, а у неё столько приятных округлостей для них.

Она стонет, она выгибается, она орёт, срывая простыни, а потом снова замирает в его руках, вся мокрая, с каплями пота стекающими по спине.

— Ты живёшь один? — она откидывает голову в изнеможении, ложась затылком на его плечо.

— Ну, соседи у меня точно есть, — играет он пальцами с её затвердевшими сосками. — И они тебя слышат.

— Пусть слышат. Я буду ещё.

Она поднимается, падает на кровать ничком, но потом переворачивается и сгибает ноги. С подножия кровати как с подножия горы, открывается великолепный вид на аккуратную пещерку, в которой всё ещё хочется спрятаться его усталому путнику, а может даже остаться жить. Навсегда.

День уже клонится к вечеру, но после двух чашек кофе она всё ещё кричит: «Хочу ещё!».

— Я могу продолжать бесконечно, но ты завтра не сможешь ходить, — он чувствует животом, что она дрожит как натянутая тетива.

— Тогда выгони меня, — глаза смеются из-под приоткрытых ресниц.

— После того, как я с таким трудом затянул тебя в свои сети? — он целует её в висок и шепчет в ухо. — Ни за что. У нас ещё вся ночь впереди.

— Ах ты, паучара! — она пытается выскользнуть из-под него, но сдаётся. — Давай начнём прямо сейчас?

— Давай! Но предлагаю поискать что-нибудь на ужин.

— Я буду слона, средней прожарки, желательно целиком.

— А мне пару бочек вина и на десерт ещё одну свеженькую подружку, а то эта что-то подустала.

— Нет, нет, я ещё жива, — она закрывает глаза, и он целует её в каждый, а потом идёт на кухню, надеясь найти в холодильнике хоть что-нибудь съестное.

Холодильник неожиданно набит едой под завязку. Матушка, уезжая на несколько дней по делам, явно позаботилась о своём студенте.

— Ого! — заглядывает Таня из-за его плеча в подсвеченное нутро гудящего агрегата. — Ты ограбил магазин?

— Это матушка. У неё культ еды и свой супермаркет.

Он выкидывает на стол упаковки с закусками, достаёт бутылку шампанского.

— Так ты богатый наследник? — помогает ему девушка накрывать на стол.

И он следит за ней исподтишка. Как она заправляет за ухо волосы, как облизывает пальцы, как трёт нос тыльной стороной ладони. И ловит себя на том, что улыбается.

— Что? — поднимает она глаза.

— Ты красивая.

— Ааа, — тянет она равнодушно. — Я знаю.

— А чем занимаешься? Учишься где-нибудь?

— Учусь. На инязе.

— Значит, летом зарабатываешь на следующий курс? — он составляет тарелки на поднос. — Пойдём.

— Да, зарабатываю. На учёбу, на еду, на жильё.

— Ты сирота что ли? — он составляет тарелки на низкий столик и опускается на ковёр.

— А ты видимо безотцовщина? — присоединяется она, вручая ему бутылку.

— Мой отец умер.

— Сочувствую. А мой француз.

— Сочувствовать?

С хлопком открывается бутылка.

— Обычно завидуют.

— Ты сказала как-то без особого восторга, — он наполняет бокал и протягивает.

— И всё же он буржуа, у нас свой замок.

— Серьёзно? — он улыбается, поднимает свой бокал. — Замок, буржуа. Мне со своей торговой сетью как-то даже неловко.

— Звучит как плохая шутка, правда? — смеётся она. Но именно потому, как она смеётся, понятно, что она не врёт.

— Мадемуазель…

— Бонье, — подсказывает она.

— Мадемуазель Бонье, позвольте поднять этот бокал за то, чтобы все ваши мечты сбылись.

— А я выпью, месье Назаров, чтобы сбывались ваши планы, а мечтали вы о несбыточном.

«А она интересная штучка, — подумал он прежде чем их бокалы встретились. — Можно ещё разок замутить».

Глава 4

Двенадцать лет назад

ТАНЯ

«Пусть у нас будет завтра!» — подумала она, прежде чем услышала мелодичный звон хрусталя.

И у них было завтра. Они встречали его там же, где вчера. В его постели, в объятиях друг друга.

Она тихонько выскользнула из-под одеяла, стараясь не разбудить парня. И собирала свои вещи, стараясь не застонать от боли. Он оказался прав — она едва переставляла ноги. Болело всё.

Уже беспощадно жарило солнце, когда она телепалась домой в стареньком трамвае. Доехать, завалится спать, а вечером опять к станку — ни о чём больше не хотелось думать.

«Как я буду сегодня работать?»

«Как я буду это замазывать? — изучала она в зеркале багровый засос на шее. — Сука! Ненавижу этих метящих территорию кобелей!»

Обидно, что она даже не заметила, когда он его поставил. Но она знала на что идёт. Он не робкий маменький сыночек, а смазливый засранец. Но всё же такой подлости от него не ожидала.

Настроение испортилось. В животе урчало от голода. Она достала из холодильника два последних яйца и потащилась на общую кухню готовить.

— Уууу, — сложил губы трубочкой Колян, оценивая размер нанесённого её шее ущерба.

В этом деревянном бараке в трущобах, где она сейчас жила, было всего три положительных момента: центральное отопление, горячая вода из-под крана и Колян.

Когда-то это ветхое здание было общежитием судостроительного завода, но потом его отдали работникам в собственность и теперь пятнадцать человек с общими удобствами жили здесь одной большой дружной семьёй. Только Таня попала сюда по объявлению. А Колян… Колян худой, опасный, с цепким взглядом и вечной сигаретой во рту. Коляна она даже когда-то любила.

Он занимался какими-то грязными делишками, связанными с угонами машин, и умел утешать её как никто другой. В одному ему доступной технике гнездящегося журавля.

Стоя по щиколотку в плохо уходящей в сливное отверстие воде в душе он прижимал Таню спиной к стене и доводил до радостного экстаза, запрокидывая голову и не выпуская изо рта сигарету. По крайней мере, в первый раз это было именно так. Из соседней кабинки он услышал, как она рыдает, стоя под струями воды, и как-то так легко и плотно втёрся в её доверие, что до сих пор она иногда прибегала к его услугам, когда совсем уже было не в моготу.

Она посмотрела на его белую майку, на синие наколки на жилистых руках. Сколько ему? Двадцать пять? Тридцать? В Танины девятнадцать он казался ей матёрым мужиком.

— Не сегодня, Коль, — включила она газ.

Нет, сегодня ещё один член она в себе не вытерпит.

— Как скажешь, — равнодушно стряхнул он пепел и уткнулся в книжку с жёлтыми листами, которую читал, прижав напильником, чтобы не закрывалась.

— Какие новости? — спросила Таня, стукнув по подставке сковородкой со скворчащей яичницей.

— Лизавету на скорой вчера увезли, — поднял он на неё глаза как раз, когда она сморщилась от боли, пытаясь сесть.

— Как?! А Васька?

— А что Васька? Только вернулся. Спит, наверно. Всю ночь просидел с матерью в больнице. Говорит, дело плохо. Инфаркт.

— Боже правый, — бросила вилку Таня. — И Лизку жалко, но она-то, падла, допилась. А вот как Васятка без неё? Сколько, кстати, ему?